– Он, Анхель, просто влюбился, – печально улыбнулся Андрей. – И все.
– Но она… Она же лживая. Ненастоящая… Как?!.
– Любовь – это такая штука… – Андрей встал, прошелся по комнате и, сделав небольшой круг, вернулся на свое место. – Она же – чувство, она против рассудка. Влюбленный живет святой надеждой сделать любимого человека счастливым. Он искренне верит: если любимый человек увидит глубину его чувства, поймет, как сильно тот его любит, то уже никогда не будет чувствовать себя несчастным! Никогда!
Влюбленный считает свою любовь великим, даже спасительным даром. Магическим, волшебным лекарством. От такого дара, считает он, просто нельзя отказаться! И чем несчастнее любимый, тем, часто, сильнее его любят. И чем активнее он отказывается от любви, тем, часто, настоятельнее ему ее предлагают.
Любовь – это желание большого подарка. Точнее – большое желание осчастливить любимого человека своим подарком, собой, своим чувством.
– Ты хочешь сказать, что Данила ей навязывается? – не понял я.
– Нет, не навязывается, – Андрей отрицательно замотал головой. – Ни один любящий человек не навязывается любимому. Нет! Тут другое. Тут надежда, тут мечта. Любящий уверен, что его любовь сотворит чудо, спасет любимого человека, преобразит его, сделает лучше, красивее, богаче, счастливее.
Вспомните «Спящую Красавицу» – поцелуй влюбленного принца снимает страшное проклятье, довлеющее над принцессой. Тот же сюжет и у Пушкина – в «Сказке о мертвой царевне и семи богатырях», в «Белоснежке». Во всех этих сказках влюбленный мужчина оживляет «холодную красавицу», которая символически изображается мертвой или спящей. Своей любовью он пробуждает ее к жизни, делает счастливой! Понимаете?..
А еще есть «Аленький цветочек». Там уже любовь девушки спасает принца от заклятия старой ведьмы. В «Снежной Королеве» – Герда излечивает Кая. В «Щелкунчике» Гофмана такая же история. Здесь мужчины чаще всего изображаются уродливыми – Чудовище в «Аленьком цветке». Щелкунчик. Уродство – это тоже символ.
Оно символизирует грубость, черствость, жестокость. Кроткое женское сердце преображает «урода», делает его добрым, чутким, нежным, ласковым.
Короче говоря, это архетипический сюжет. То есть он повторяется из сказки в сказку, из мифа в миф. Он о чем-то очень важном, о чем-то сокровенном. Любовь не хочет навязаться, нет. Она рассчитывает перековать любимого, воспитать его. Ради лучшей жизни, конечно. Но как раз в этом и состоит ее главный парадокс…
– Андрей, а почему ты говоришь, что любовь против рассудка? – спросил Гаптен.
– Почему? – переспросил Андрей, словно удивившись моему вопросу. – Потому что настоящим «подарком» для тебя будет только то, что ты хочешь, то, о чем ты сам мечтаешь. Если же тебе что-то дарят, а ты в этом не особенно нуждаешься и не мечтал никогда, то это уже не «подарок», это хлам и причиненные неудобства.
Но любовь иногда доставляет влюбленному такую бездну страданий, что он и слушать не будет, если ему сказать, что в его даре любимый человек не нуждается. Влюбленный не поверит. Разве можно отказаться от того, что он выстрадал с такой болью?! Нет, это, на взгляд влюбленного, просто безумие!
А если любимый человек все-таки «почему-то» отказывается от его любви. То, рассуждает влюбленный, значит, он просто не видит, не понял еще или не дозрел. Вот дозреет, увидит, поймет – и тогда уж оценит! Вот тогда уж – да! «Но может быть поздно!» – этим влюбленный утешается. «И переждать не сможешь ты трех человек у автомата»… Великая иллюзия любви.
Андрей процитировал строчку из какой-то неизвестной мне песни. Гаптен понимающе посмотрел на него и грустно улыбнулся.
– Но Данила-то, Данила?.. – не понимал я. – Как же он?.. Он же ее совсем не знает!
– Он чувствует, – ответил Андрей. – Он же чувствует свое чувство… Но он нам сам об этом сказал. Сейчас он еще принесет в жертву своей любви дружбу, дело, все. И тогда его чувство совсем подорожает. Он Нине предложит поистине дорогой подарок… Только, боюсь, она его не оценит. Вряд ли она ждет парня из России… Пусть даже и Избранника.
– А я вот боюсь, что оценит. И что ждет… – Гаптен выглядел то ли смущенным, то ли озадаченным. – Я вам еще не все рассказал… Нина – ученица Катара, одного из Темных Посвященных. Помните?
– Катара? – удивился я.
– Кто это? – спросил Андрей.
– Ну, он же говорил тогда, на Встрече Двадцати Четырех… От лица Темных…
И тут я сразу же вспомнил этого человека с темным, землистым лицом, черной бородой, в одеянии, похожем на монашескую сутану.
– А-а-а… – протянул Андрей. – Его звали Катар?
– Да, это и был Катар, – подтвердил Гаптен. – Так вот, Нина… Она его ученица.
Андрей вздохнул и тяжело, с шумом выдохнул.
– Черт! Черт! Черт! – от отчаяния он трижды ударил кулаком по подлокотнику.
Я потерял дар речи.
– И Светлые думают, что все действительно в этой ее книге… – добавил Гаптен. – Она упоминается в пророчестве о вавилонской блуднице. Единственное, чего мы пока категорически не понимаем, это какова суть Второй Печати. Поймем, будет у нас противоядие. Не поймем – все.
Сэм проснулся, глянул на часы. Надо вставать. Сил никаких, но надо. Повернулся, посмотрел на вторую половину постели. Пусто. Одеяло откинуто, простыня слегка смята, на подушке длинный женский волос. Пощупал. Холодно.
«Она, что, ушла?!»– задав себе этот вопрос, Сэм не понял – обрадовался он такому исходу или нет. Странное чувство.
Сэм встал, натянул трусы. Его взгляд автоматически зафиксировался на собственном отражении в зеркальной двери шкафа. Очень ему идут эти трусы. Хорошее, загорелое тело. Пресс идеальный. Грудь надо чуть-чуть подкачать, и самую малость – икры.
Выглянул в окно. Солнечно. Потянулся, но это не доставило ему удовольствия. Прошел по коридору в кухню. Зашел и испугался. Не сильно и без особой причины. Как будто холодом по ногам.
Нина сидит на высоком стуле, закинув ноги на стол, и курит. Она любуется утренним Манхеттеном. Из квартиры Сэма открывается очень неплохой вид.
– А тебе идет моя рубашка, – сиплым после сна голосом сказал Сэм и свернул в ванную комнату.
Опорожнил мочевой пузырь, обтер лицо теплой водой, прополоскал рот и рассмотрел себя в зеркало над раковиной. По утрам вокруг глаз стали появляться небольшие синие мешки. Так не видно, конечно. Но если приглядеться, то есть. Сегодня особенно.
– Чай? Кофе? – Сэм заряжал кофеварку.
– Спасибо, – лаконично ответила Нина.
– Понятно, – недовольно ухмыльнулся Сэм. – А я буду кофе.
Управившись с кофейным аппаратом, Сэм встал напротив Нины, облокотившись пятой точкой на кухонную столешницу. Сложил мускулистые руки на груди, закинул ногу за ногу. По идее, любая женщина, застав его в таком виде – загорелого, идеально сложенного, в трусах от Кельвина Кляйна, на залитой солнцем кухне, должна была бы зайтись от восторга.
