Предоставьте человека Природе — она будет для него лучшим
советчиком, нежели все законодатели, вместе взятые. Самое главное — разрушьте
перенаселенные города, где скопление пороков вынуждает вас принимать
карательные законы. Неужели так уж необходимо человеку жить в обществе и
испытывать стадное чувство? Верните его в лесную глушь, из которой он вышел,
дайте ему возможность делать то, что он хочет. Тогда его преступления, такие же
изолированные, как и он сам, никому не принесут вреда, и ваши ограничительные
установления отпадут сами по себе; дикий человек имеет только две потребности —
потребность сношаться и потребность есть, и обе заложены в него Природой. Стало
быть, все, что он делает для их удовлетворения, вряд ли можно назвать
преступным; если в нем порой и пробуждаются иные чувства, их порождает только
цивилизация и общество. Коль скоро эти страсти — только детище обстоятельств,
потому что они присущи образу жизни общественного человека. По какому праву, я
вас спрашиваю, вы их клеймите?
Таким образом, существует лишь два вида побуждений, которые
испытывает человек: во-первых, те, которые вызваны его состоянием дикости,
поэтому было бы чистым безумием наказывать их, и во-вторых, те, на которые его
вдохновляют условия его жизни среди других людей, так что карать за них уж вовсе
неразумно. Что же остается делать вам, невежественным и глупым современным
людям, когда вы видите вокруг себя зло? Да ничего — вы должны любоваться им и
молчать, именно любоваться, ибо что может быть более вдохновляющим и
прекрасным, чем человек, обуреваемый страстями; и потому молчать, что вы видите
перед собой дело рук Природы, которое вы должны созерцать, затаив дыхание и с
глубоким почтением.
Что же до моей личности и моего поведения, я согласен с
вами, друзья мои, в том, что мир может содрогнуться перед таким злодеем, как я;
не существует запретов, которые я бы не нарушил, нет добродетелей, которые я бы
не оскорбил, преступлений, которых бы не совершил, и я должен признаться, что
только в те минуты, когда я действовал вразрез со всеми общественными условностями,
со всеми человеческими законами, — только тогда я по-настоящему
чувствовал, как похоть разгорается в моем сердце и сжигает его своим волшебным
огнем. Меня возбуждает любой злодейский или жестокий поступок; больше всего
меня вдохновляло бы убийство на большой дороге, а еще больше — профессия
палача. В самом деле, почему я должен отказывать себе в поступках, которые
бросают меня в сладострастную дрожь?
— Ах, — пробормотала Лауренция, — подумать
только: убийство на большой дороге…
— Вот именно. Это высшая степень насилия, и любое
насилие возбуждает чувства; любое волнение в нервной системе, вызванное
воображением, увеличивает наслаждение. Поэтому если мой член поднимается при
мысли выйти на большую дорогу и кого-нибудь убить, эта мысль внушена мне тем же
самым порывом, который заставляет меня расстегивать панталоны или задирать
юбку, и ее следует извинить на том же самом основании, и я буду претворять ее с
таким же спокойствием, но с еще большим удовольствием, так как она намного
соблазнительнее.
— Но скажите, — поинтересовалась моя
подруга, — неужели мысль о Боге никогда не удерживала вас от дурных
поступков?
— Ах, не говорите мне об этой недостойной химере,
которую я презирал уже в двенадцатилетнем возрасте. Мне никогда не понять, как
человек, будучи в здравом уме, может хоть на миг увлечься отвратительной
сказкой, которую отвергает сердце и разум и которая находит сторонников только
среди глупцов, подлых мошенников или самозванцев. Если бы на самом деле
существовала такая штука, как Бог, господин и создатель вселенной, он был бы,
судя по представлениям его поклонников, самым странным, жестоким, порочным и
самым кровожадным существом на свете, и ни у кого из нас, смертных, недостало
бы сил и возможностей ненавидеть его, презирать, ругать и оскорблять его в той
мере, в какой он этого заслуживает. Самая большая услуга, какую только
законодатели могут оказать человечеству, заключается в том, чтобы издать
суровый закон против теократии. Мало кто понимает, насколько важно снести с
лица земли поганые алтари этого презренного Бога; пока эти фатальные идеи будут
витать в воздухе, человек не узнает ни мира, ни покоя, и угроза религиозных
распрей всегда будет висеть над нашими головами. Правительство, допускающее
любые формы боготворения, совершенно не понимает философской цели, к которой
все мы должны стремиться, и я в любое время я готов доказать вам, что ни одно
правительство не будет сильным и уверенным, пока разрешает боготворить некое
Высшее Существо — этот ящик Пандоры, этот обоюдоострый меч, смертельно опасный
для всякой власти, эту ужасную систему, согласно которой каждый воображает,
будто имеет право ежедневно резать другим глотку. Да пусть он сгинет тысячу раз
— человек, который выдумал Бога! У него не было иной цели, кроме как подорвать
основы государства; внутри государства он мечтал создать независимую касту —
вечного врага счастья и равенства; он стремился подчинить себе своих
соотечественников, раздуть пожар распрей и раздоров и, в конце концов заковать
людей в цепи и делать с ними все, что ему вздумается, предварительно ослепив их
через посредство суеверия и заразив их фанатизмом.
— И все-таки, — заметила Дюран просто для того,
чтобы дать высказаться нашему гостю, — религия есть краеугольный камень
нравственности и морали, а эти вещи, как бы вы к ним ни относились, остаются
очень полезными для власти.
— Независимо от природы этой власти, — тут же
ответил Корнаро, — я готов хоть сейчас доказать, что нравственность для
нее бесполезна. Кстати, что вы понимаете под этим словом? Разве это не
осуществление на практике всех общественных добродетелей? Тогда соблаговолите
объяснить мне, какое отношение может иметь к власти осуществление добродетелей.
Вы боитесь, что порок, будучи противоположностью добродетели, может нарушить
деятельность правительства как органа власти? Да никогда в жизни! И
правительство должно больше опасаться высоконравственного человека, нежели
человека порочного. Первый расположен к пустым спорам и сомнениям, и не может
быть сильной власти там, где люди истрачивают попусту свои мыслительные
способности: дело в том, что правительство — это узда для человека, а
размышляющий человек не терпит узды. Следовательно, чтобы управлять людьми, их
надо обречь на невежество; властители всегда чувствовали, что цепи скорее
удержат на коленях глупых подданных, нежели гениальных личностей. Вы можете
сказать мне, что свободная власть далека от такого намерения. А я спрошу Вас,
где вы видели свободную власть; разве на земле существует что-нибудь свободное?
Более того, разве человек не всегда и не везде остается рабом собственных
законов? Выходит, что люди повсюду находятся в цепях, то есть в состоянии
безнравственности. Разве вид опьянения, в котором постоянно пребывает
безнравственный и порочный человек, — это не то же самое, что состояние, в
котором держит человека законодатель, чтобы парализовать его волю? Так зачем
законодателю внушать ему добродетели? Только в моменты самоочищения человек
делается норовистым, начинает сомневаться в своих правителях и меняет их. В
интересах правительства — сковать человека при помощи безнравственности,
опустить его в бездну безнравственности, и он никогда не причинит неприятностей
для власть предержащих. Если же посмотреть на вещи под более широким углом
зрения, можно задаться вопросом: имеют ли пороки какие-нибудь последствия для
взаимоотношений между людьми, иными словами, какое государству дело до того,
ограбите ли вы меня, или, в свою очередь, я убью вас? Абсурдно считать, будто
сведение личных счетов имеет какое-то отношение к обществу. Но, говорят нам,
законы необходимы для того, чтобы сдерживать зло… Хорошо, только зачем его
сдерживать, если Природа нуждается в нем и существовать без него не может, если
оно задумано как противовес добру? Скажем, древний человек не имел законов,
которые ограничивали его страсти, но разве он был менее счастлив, чем мы? Силу
никогда не сломит слабость, и если последняя всегда оказывается в проигрыше,
значит этого хочет Природа, и не нам противиться ее желанию.
