— Чё ж ты упал не по-людски, — сказала бабка. — Упал бы в гроб, во гробе-то посуше, а ты как есть в яму сноровил.
— Можно войти? — спросил я, дрожа всем телом.
Она наклонилась, выхватила откуда-то из-под лавки тапки, бросила к моим ногам.
— Разувайся, а то грязишши…
С трудом снял ботинки, на каждом из них висела грязная, вперемешку с травой, борода.
Вослед за бабкой прошел в избу. Пацаненок сидел в маечке на кровати, худой и прозрачный настолько, что я поначалу даже тень его не разглядел — она тонко спряталась у недоростка за спиной.
— Привет! — сказал я ему. — Здравствуй, малыш.
Он посмотрел на бабушку, потом опять на меня, ничего не ответив.
— Про мать-то ему не говори, — сказала бабка просто. — Мать у него в отъезде, учится, нечего о ней говорить.
С трудом забравшись в карманы, я вытащил оттуда несколько деталей, синие, желтые, красные.
— Смотри, — сказал. — Из них можно строить.
Он внимательно посмотрел на высыпанные к его ногам детальки, но не коснулся их.
— Я хочу забрать его, — сказал я, повернувшись к бабке.
— Кого? — спросила она.
— Мальчика, бабуль, — ответил я. — У меня есть деньги, — заторопился я. — Его нужно лечить. Учиться ему нужно. Чего он здесь с тобой! Мы будем к тебе ездить. Я ему велосипед куплю… Я его усыновить хочу. Усыновлю его я.
С каждым словом мне всё сильнее казалось, что всё сейчас уладится, все обрадуются, засмеются, заговорят, пряники разложат на столе, самовар забурлит.
Но никто не смеялся, бабка, сидевшая на лавке, легонько потопала ногами, ноги были в валенках. На топотанье пришла кошка, головастая, как дыня. Обошла вокруг валенка.
— Ишь ты, — ответила бабка наконец. — Сморкну соплю и ее усыновлю, — передразнила она непонятно кого. — Ты чего себе намечтал, ночной леший? — спокойным голосом продолжала она. — Вот я тебе соберу дитя, и ты пойдешь посередь ночи невесть куда? Под дождем, в грязи? Твои колеса, я видала в окно, уехали. Ты сюда шел — руки висят, кожи не видать, весь черный и будто в шерсти: зверь лесной. А обратно куда ты пошел бы? А?
— Идиотина, — добавила она, подумав, и я поначалу даже не понял смысл этого слова, представил себе какую-то жердину.
— Ему же плохо тут, — никак не умея согреться, сказал я лязгающим ртом, произнося «ему» как «ымы» и остальное тоже невпопад.
— С чего бы это ему плохо? Это тебе плохо, а ему хорошо.
— Ты же даже не узнала, кто я такой, — вроде как рассердился я, но голос все лязгал, подпрыгивал и гыкал.
— А кто ты такой? — спросила бабка просто.
Я развел руками — словно ответ должен был раскрыться, выпасть, как плод, сам собой, но никак не выпадал. Я поискал его внутри и никак не мог вспомнить, на какую букву он начинается, какая-то не та буква всё просилась на язык.
Бабка неожиданно легко поднялась, пошла к двери, раскрыла ее, позвала меня.
— Иди-тка, — сказала, и меня будто что-то толкнуло под бок, мягко, но больно — как колобка звериный нос.
Я несогласно потряс головой.
— Мне холодно, — сказал я.
— Иди в свою могилу, там отогреешься, — сказала бабка.
— Ты не хочешь со мной? — спросил я мальчика, постаравшись, чтоб жалобно.
Он трогал свою сухую руку, ковырял ее и пощипывал — словно она была и не его вовсе, а какой-то предмет, который дали подержать, поиграться.
— Зачем ты мне нужен? — ответил мальчик, не отвлекаясь от руки и не глядя сдвинул ножками все эти разноцветные детальки, какие-то осыпались на пол, какие-то обвисли на покрывале, одну я поймал.
Поднялся и пошел, вспомнил уже на пороге, что я в тапках, вернулся и долго влезал сырыми ногами в ботинки, носки казались совсем черными, а ведь были белые.
Меня никто не вышел проводить, а я нарочно не закрыл ни входную дверь, ни калитку, и, пока еще я мог видеть, все было нараспашку.
По асфальтовой дороге, ровно посреди, я шел, мечтая, как в меня въедет фура, и в ее фарах я вознесусь, взлечу, с перебитым позвоночником, со взорвавшимися легкими…
Но первая же фура остановилась, меня подобрали, в машине я сразу заснул, чувствуя, что мне жарко, всё жарче, будто еду в капле ртути, которая набирает в градуснике высоту и скорость, и сейчас он не выдержит жара, разорвется, и что-то горячее, скользкое, ядовитое покатится во все стороны.
Мне приснился Гарик чики-брики-таранте, он вроде бы работал обходчиком в метро или где-то там, под землею, и потом пропал без вести, его не нашли, и что-то говорили про крыс, но никто уже не верил ни в каких крыс.
Еще мне приснился милиционер Верисаев, который искал Гарика в этих привокзальных переходах и подземельях… И не нашел, и вышел оттуда с седой прядью своей, молчаливый и неотзывчивый.
Все должно было вот-вот сложиться в четкий рисунок, в понятную музыку, обрести такую ясность, которую не перенесут ни слух, ни зрение.
Проснулся, хватая ртом воздух, как вынутый из воды.
Не было этого ничего.
Раскрыл, наконец, глаза — узнал дома́, которые видел последний раз четверть века назад, тут где-то гуляла моя собака, гулял я, летали голуби, лежала свиная туша, копошились черви.
— Куда ты меня привез? — спросил я.
В ушах шумело так, будто вокруг было море, и оттого машина казалась почти беззвучной.
Кругом лежали размотавшиеся неряшливые туманы, и мы пробирались сквозь них.
— Никуда, — ответил водитель. — Я на базу еду.
— Высади меня, — попросил я.
— Еще не доехали, — ответил он.
Туман был даже в кабине, и лицо водителя терялось в дымке, то едва заметное, то не видное совсем.
— Доехали, — не согласился я и открыл дверь.
Ругаясь, он резко затормозил, пристроился у обочины, я выскочил, сопровождаемый матерью, праматерью и перематерью.
Перешел дорогу, то и дело пытаясь поднять воротник, которого у меня не было. Дождь уже закончился, от земли и асфальта поднимался холод.
Я знал тут все улочки, все дворики, каждый закоулок.
Наискось, через забор, мимо котельной, вон за тем зданием знакомый флигелек. В зарослях еле заметная надпись:…лечебница… №…
Она ждала у окна, будто знала, что приду, образуюсь из пустоты.
Я взмахнул рукой, отгоняя сизую дымку от своего лба, чтоб узнала.
…ненакрашенное мое!.. милое мое лицо, смотри на меня…
…милое мое ненакрашенное, в халате, с белой шеей…
Она приблизила бледные губы к стеклу, сказала что-то.
Второй этаж, разве я услышу.
