«Не всегда ты этого хотел», — думаю я, поднимая брови так же, как он. Именно дедушка, в конечном счете, отучил меня сидеть на бортике бассейна вместо того, чтобы плавать.
Однажды летом он пришел к нам туда и спросил:
— Что она делает?
— Она всегда тут сидит, — ответил Ксандер.
— Она не умеет плавать? — спросил дедушка, и я сердито посмотрела на него, потому что могла сама за себя ответить, и он знал это.
— Она умеет, — объяснил Ксандер, — но не любит.
— В частности, я не люблю прыгать в воду, — сообщила я дедушке.
— Понятно. А как насчет прыжков с вышки?
— Это я просто ненавижу.
— Прекрасно, — сказал он и уселся на бортик рядом со мной.
Даже в то время, когда он был моложе и сильнее, чем сейчас, я помню, что подумала, какой он старый в сравнении с дедушками моих друзей. Мои дедушка и бабушка были одной из последних пар, пожелавших быть обрученными в старшем возрасте. Им тогда было по тридцать пять. Мой отец, их единственный ребенок, родился только через четыре года. Теперь никому не разрешается иметь детей в возрасте старше тридцати одного года.
Солнце светило прямо на его седую голову, и я могла, даже не приглядываясь, видеть каждый волосок. Это опечалило меня, несмотря на то что он меня рассердил.
— Это увлекательно, — сказал он, шевеля ногами в воде. — Теперь я вижу, почему ты любишь только сидеть и ничего больше.
Я уловила насмешку в его голосе и отвернулась.
Он встал и пошел по направлению к вышке для прыжков в воду.
— Сэр, — остановила его чиновница, ответственная за безопасность в бассейне. — Сэр?
— У меня разряд по прыжкам в воду, — бросил ей дедушка на ходу. — Я в отличной форме. — И полез по лесенке, ведущей к вышке, и чем выше он взбирался, тем решительнее казалась его фигура.
Он даже не взглянул на меня перед прыжком; он прыгнул сразу, и, прежде чем его голова показалась над поверхностью воды, я была уже на ногах и бежала по бортику бассейна по направлению к лесенке, ощущая огонь в ступнях и в груди от уязвленного самолюбия.
И я прыгнула.
— Вспоминаешь бассейн? — спрашивает он.
— Да, — киваю я, усмехнувшись. — Ты не пытался тогда защитить меня. Ты меня не удерживал, а ведь я могла разбиться насмерть. — И я замолчала, испугавшись этого слова. Не знаю почему, но я боюсь этого слова. А дедушка не боится. И Общество не боится. И я не должна.
Кажется, он не заметил моего страха.
— Ты была готова к прыжку, — сказал он. — Только не была уверена в этом.
Какое-то время мы сидим молча, погруженные в воспоминания. Стараюсь не смотреть на часы на стене. Мне надо уходить, чтобы не нарушать комендантский час, но нельзя позволить дедушке думать, что я считаю минуты. Считаю минуты до своего ухода. До конца его жизни. Хотя, если вдуматься, я считаю время и своей жизни. Каждую минуту, проведенную с кем-то, вы берете часть его жизни и отдаете часть своей.
Дедушка чувствует, что мысли мои далеко, и спрашивает, о чем я думаю. И я рассказываю, потому что у меня остается мало времени для задушевных бесед с ним. Он понимает это и сжимает мою руку.
— Я рад отдать тебе часть своей жизни, — говорит он, и это так трогательно.
В его голосе столько доброты, что я говорю в ответ то же самое. И хотя ему почти восемьдесят и тело его кажется хилым, я ощущаю силу его рукопожатия, и мне снова становится грустно.
— Я хочу сказать тебе еще кое-что, — говорю я ему. — Я записалась на участие в летних восхождениях.
Он выглядит довольным.
— Они снова разрешили восхождения?
В течение многих лет дед участвовал в летних восхождениях и до сих пор с удовольствием вспоминает это.
— Они введены снова только в этом году. Раньше не предлагали.
— Интересно, кого теперь поставят инструктором, — говорит он задумчиво и смотрит в окно. — Интересно, на какие холмы вы будете взбираться? — Я следую за его взглядом. Не так-то много у нас дикой природы, но много зеленых зон — парков и площадок для отдыха.
— Может быть, в одной из больших зеленых зон? — предполагаю я.
— А может быть, вы совершите восхождение на Большой холм? — говорит он, и глаза его снова светятся.
Большой холм — последнее место в Сити, заросшее диким и нетронутым лесом. Я так и вижу его — покрытый колючим кустарником склон поднимается как раз за Древесным питомником, в котором работает моя мама. Раньше его использовали для тренировки солдат, но с тех пор, как армию в основном перевели в Отдаленные провинции, холм потерял свое практическое значение.
— Ты так думаешь? — спрашиваю я с волнением. — Я никогда там не была. В питомнике-то я часто бываю, но ведь на территорию Большого холма без разрешения не пускают.
— Ты полюбишь Большой холм, если они разрешат восхождение туда, — говорит дедушка, и лицо его оживляется. — Это потрясающе, когда ты шаг за шагом продираешься к вершине, которую ты видишь, и никто не расчищает тропинку перед тобой, никаких симуляторов. Все по-настоящему...
— Думаешь, нас правда туда пустят? — спрашиваю я. Его энтузиазм заразителен.
— Надеюсь. — Дед глядит в окно в направлении питомника, и я начинаю понимать, почему он так часто смотрит в ту сторону, — должно быть, лелеет свои драгоценные воспоминания.
Он будто читает мои мысли.
— Я всего лишь старик, который сидит здесь и забавляется своими воспоминаниями, не так ли?
Я улыбаюсь:
— В этом нет ничего плохого.
И правда, в конце жизни воспоминания, должно быть, поддерживают человека, помогают сохранять бодрость.
— Но это не совсем так. Я не только вспоминаю, — говорит дед.
— Да?!
— Я думаю, — снова угадывает он мои мысли. — Это не совсем то же самое, что вспоминать. Воспоминания — это часть размышлений, но не вся.
— О чем же ты думаешь?
— О многом. Стихи. Идеи. О твоей бабушке.
Бабушка умерла рано; ей было только шестьдесят два. Это был один из последних случаев заболевания раком. Я ее не застала. Это от нее достался мне золотой медальон, а она получила его в подарок от своей свекрови — матери моего дедушки.
— Как ты думаешь, что бы она сказала о моей паре? — спрашиваю я его. — И о том, что случилось сегодня?
Он обдумывает ответ, и я жду.
— Я думаю, — произносит он наконец, — она спросила бы тебя, не кажется ли тебе все это странным.
Хочу спросить его, что он имеет в виду, но слышу удар гонга, возвещающий, что последний поезд в городки скоро прибудет. Мне надо идти.
— Кассия, — говорит дед, когда я встаю, — тот медальон, который я подарил тебе, он еще у тебя?
