— Такое внимание к деталям может свидетельствовать о том, что он станет хорошим сортировщиком, — любил говорить отец.
Но когда Брэм подрос, стало очевидно, что его внимание к деталям улетучилось вместе с его молочными зубами.
Я добегаю до мамы, и она обнимает меня прямо здесь, на боковой дорожке.
— О, Кассия, — только и говорит она. Ее лицо выглядит бледным и усталым. — Прости, что я пропустила твое первое официальное свидание с Ксандером.
— Ты пропустила кое-что еще, что произошло вчера вечером, — шепчу я, уткнувшись лицом в ее плечо.
Она выше меня, и не думаю, что мне удастся когда-нибудь до нее дорасти. Я худая и маленького роста, в семью отца. В дедушку. Слышу такой знакомый мамин аромат — смесь запаха цветов и чистой ткани — и стараюсь вдохнуть глубже. Я так рада, что она вернулась.
— Я знаю.
Мама никогда не говорит плохо о правительстве. Единственный раз она проявила непокорность, когда чиновники обыскивали отца. Не думаю, что она станет вслух протестовать против несправедливости чиновников, отобравших артефакты. Она не протестует. Мне приходит в голову, что, если бы она стала кричать и злиться, это было бы направлено против ее собственного мужа. Ведь он тоже чиновник.
Хотя его не было среди тех, кто пришел в наш дом и требовал отдать принадлежащие нам ценности, он поступал так с другими.
Придя домой вчера вечером, отец только крепко обнял нас с Брэмом и сразу прошел в свою комнату, не сказав ни слова. Может быть, потому, что ему трудно было видеть боль на наших лицах и знать, что он причинял такую же боль другим людям.
— Мне жаль, Кассия, — говорит мне мама по дороге домой. — Я знаю, что значил для тебя твой медальон.
— Мне очень жаль Брэма.
— Да, я знаю. Мне тоже.
Мы входим в дом, и я слышу сигнал о том, что прибыл наш ужин. Но на кухне вижу только две порции.
— А как же папа и Брэм?
— Папа запросил, чтобы ему прислали ужин пораньше, он хотел погулять с Брэмом после занятий в школе.
— Правда? — спрашиваю я. Мы не часто просим о таких вещах.
— Да. Папа решил, что Брэма надо немного отвлечь от того, что случилось в последнее время.
Я рада за Брэма, что чиновники из Департамента питания удовлетворили папину просьбу.
— А почему ты не пошла с ними?
— Я хотела увидеться с тобой. — Она улыбается мне и оглядывает кухню. — Мы так давно с тобой не ужинали вдвоем. И я хочу услышать подробности о твоем свидании с Ксандером.
Мы сидим за столом напротив друг друга, и я снова замечаю, какой уставшей она выглядит.
— Расскажи о своей поездке, — прошу я, опережая ее вопрос о вчерашнем вечере. — Что тебе удалось увидеть?
— Я еще не уверена в результатах, — говорит она тихо, почти про себя. Потом выпрямляется: — Мы ездили в другой питомник, чтобы увидеть их посевы. А потом пришлось поехать в сельскохозяйственные районы. Все это заняло время.
— Но теперь все нормально?
— В основном да. Я должна написать официальный отчет и представить его чиновникам того, другого питомника.
— А о чем отчет?
— Боюсь, что это секретная информация, — говорит мама с сожалением.
Мы обе погружаемся в молчание, но это добром молчание между матерью и дочерью. Ее мысли где-то далеко, может быть, снова в питомнике. Может быть, она продумывает свой отчет. Но я не возражаю. Я расслабляюсь и позволяю собственным мыслям лететь, куда им угодно, то есть к Каю.
— Думаешь о Ксандере? — спрашивает мама с внимающей улыбкой. — Я тоже когда-то все время мечтала о твоем отце.
Я улыбаюсь ей в ответ. Нет нужды рассказывать ей, что я думаю о неправильном мальчике. Но нет, о нем так нельзя сказать. Хотя он имеет статус «Отклонение от нормы», в нем самом нет никаких дефектов и отклонений. Это наше правительство со всеми его классификациями и системами неправильное. Включая систему подбора пар.
Но если система неправильна, фальшива и нереальна, как расценить любовь между моими родителями? Если она родилась благодаря Обществу, может ли она быть настоящей и правильной? Этот вопрос я не могу выбросить из головы. Мне хочется ответить да. Что их любовь истинна. Я хочу, чтобы она была настоящей и красивой, независимо ни от чего.
— Мне надо собраться, чтобы идти в игровой Центр, — говорю я ей, когда она зевает, — а тебе надо лечь спать. Завтра еще поговорим.
— Да, пожалуй, я отдохну немного, — соглашается она.
Мы обе встаем. Я отправляю ее контейнер в бак для переработки; она несет в стерилизатор мою бутылку с водой.
— Перед тем как уйти, зайди попрощаться, хорошо?
— Конечно.
Мама уходит в свою комнату, я проскальзываю в свою. У меня есть несколько свободных минут до обязательных развлечений. Успею ли я немного почитать историю Кая? Решаю, что успею. Достаю грязную салфетку из кармана.
Мне хочется узнать о Кае больше, прежде чем я его сегодня увижу. Я чувствую, что мы становимся настоящими, естественными только тогда, когда вдвоем карабкаемся в лесах на холмы. В субботние вечера, когда мы в толпе других школьников, нам гораздо труднее быть самими собой. Тогда мы тоже идем сквозь полный препятствий лес, но нет пирамидок, которые могли бы указать выход, если только мы не построим их сами.
Я сижу на кровати и читаю, но снова и снова бросаю взгляд на полку, где еще вчера лежал медальон. Ощущаю острую боль потери и снова возвращаюсь к истории Кая. Продолжаю читать, слезы текут по щекам, и я начинаю понимать, что ничего не знаю о потерях.
Посередине салфетки Кай нарисовал деревню, маленькие дома, маленьких людей. Но все люди лежат на земле, лицом вниз. Никто не стоит прямо, только два Кая. Младший из них что-то несет в руках. Одна рука держит слово «мама», свисающее с его руки и немного похожее на тело. Верхушка одной из букв торчит вбок, как безжизненно брошенная рука.
Вторая рука держит слово «отец»; оно тоже безжизненно. И плечи Кая-мальчика согнулись под тля жестью этих двух коротких слов, его лицо запрокинуто вверх, к небу. Я вижу дождь, который превращается во что-то темное, мертвое и твердое. Боеприпасы, думаю я. Я видела их в кино.
Старший Кай отвернулся от деревни и от младшего мальчика. Его руки больше не раскрыты, как каши; они сжаты. За ним стоят люди в форме и наблюдают. Его губы изогнуты в улыбке, но глаза не смеются. Он в рабочей одежде. На брюках аккуратно заглаженная складка.
Сначала, когда пошел дождь
Из неба, широкого и глубокого,
Он пах, как шалфей. Это мой любимый запах.
Я влез на плато, чтобы рассмотреть его,
Чтобы посмотреть на подарки, которые он приносит.
Но этот дождь стал из синего черным
