Я уже говорил, что рассказ Финнея “Третий уровень”
предваряет “Сумеречную зону” Рода Серлинга; точно так же маленький городок
Финнея Санта-Мира указывает путь к вымышленному городу Питера Страуба Милбурну,
штат Нью-Йорк, и к Корнуэллу-Кумби, штат Коннектикут, Томаса Трайона, и к моему
собственному городку Жребий в штате Мэн. Возможно даже, что влияние Финнея есть
и в “Изгоняющем дьявола” Блетти; здесь грязные дела становятся еще грязнее на
фоне Джорджтауна, тихого, красивого.., и милого пригорода.
Финней стягивает разрыв между прозаической реальностью
своего маленького вы-можете-это-видеть-собственными-глазами городка и
абсолютной фантастичностью стручков. Он зашивает этот разрыв такими аккуратными
стежками, что мы почти не замечаем перемен, когда переходим из реального мира в
абсолютно фантастический. В этом главная трудность, но, как у фокусника, в чьих
руках карты как будто совершенно не подчиняются закону всемирного тяготения,
все это выглядит так легко, что вы начинаете думать: это может сделать любой.
Вы видите фокус, но не видите долгих часов тренировок, которые ему
предшествовали.
Мы уже кратко говорили о паранойе применительно к “Ребенку
Розмари”; в “Похитителях тел” паранойя становится полной, всеобщей и
завершенной. Если мы все начинающие параноики, если на пирушке, услышав взрыв
смеха, мы прежде всего украдкой оглядываем себя: все ли застегнуто и не над
нами ли смеются, в таком случае я утверждаю, что Финней использует эту
зарождающуюся паранойю сознательно, чтобы управлять нашими эмоциями, чтобы
настроить нас благоприятно по отношению к Майлсу, Бекки и к друзьям Майлса
Билайсекам.
Например, Вильма не может представить никаких доказательств
того, что ее дядя Айра больше не ее дядя Айра, но глубочайшая убежденность
Вильмы производит на нас впечатление, и сильная беспричинная тревога
распространяется, как головная боль. Мы видим здесь параноидальное видение
мира, столь же безупречное и лишенное швов, как роман Пола Боулза или рассказ
Джойс Кэрол Оутс о сверхъестественном:
«Вильма сидела, напряженно глядя на меня. “Я ждала этого
дня, – прошептала она. – Ждала, когда он пострижется, и он постригся. – Снова
она склонилась ко мне, с большими глазами, со свистящим шепотом. – У Айры есть
небольшой шрам на шее; там был когда-то нарыв, но ваш отец его залечил. Этот
шрам не виден, когда нужна стрижка, – шептала она. – Но когда его шея выбрита,
его можно увидеть. Ну вот, сегодня.., я ждала этого! – сегодня он постригся…»
Я наклонился вперед, неожиданно ощутив волнение.
– И шрам исчез? Вы хотите сказать…
– Нет! – почти негодующе ответила она, сверкая глазами. – Он
на месте – шрам, – точно такой, как у дяди Айры!
Так Финней показывает, что мы находимся в мире полного
субъективизма.., и крайней паранойи. Конечно, мы верим Вильме с первого слова,
несмотря на то что у нас нет ни малейшего доказательства; но хотя бы из
названия книги мы знаем, что “похитители тел” есть и они где-то рядом.
С самого начала заставив читателя принять сторону Вильмы,
Финней превращает его в некоего Иоанна Крестителя, вопиющего в пустыне.
Нетрудно понять, почему в начале 50-х годов эту книгу с такой готовностью
подхватили те, кто во всем видел коммунистический заговор или фашистский
заговор, кроющийся под обличьем антикоммунизма. Потому что это действительно
книга о заговоре с явным присутствием паранойи.., иными словами, именно такая
книга будет понята как политическая аллегория политизированными сумасшедшими
любого толка.
Ранее я уже приводил высказывание неизвестного автора, что
полнейшая паранойя есть полнейшая информированность. Можно прибавить к этому,
что паранойя – это последняя защита перенапряженного мозга. Литература
двадцатого века в лице таких ее разных представителей, как Бертольд Брехт,
Жан-Поль Сартр, Эдвард Олби, Томас Гарди и даже Ф. Скотт Фицджеральд,
предположила, что мы живем в экзистенциальном мире, в лишенном всякой
упорядоченности сумасшедшем доме, где все просто-напросто происходит. “УМЕР ЛИ
БОГ?” – гласит заголовок журнала “Тайме” в приемной сатанинского акушера, куда
пришла Розмари Вудхауз. В таком мире вполне возможно, что умственно отсталый
человек сидит на верхнем этаже редко посещаемого здания; на нем тенниска
“хейнс”
[233]
, он ест бутерброд с цыпленком и ждет удобного момента, чтобы
из своего заказанного по почте ружья разнести голову американскому президенту;
в этом мире другой умственно отсталый будет несколько лет спустя ждать на кухне
отеля, чтобы проделать то же самое с младшим братом покойного президента; в
таком мире в порядке вещей, что милые американские мальчики из Айовы,
Калифорнии и Делавера во время путешествия по Вьетнаму коллекционируют уши, в
том числе и совсем маленькие; этот мир движется навстречу апокалиптической
войне из-за проповедей восьмидесятилетнего святого-мусульманина, который,
вероятно, к вечеру забывает, что ел на завтрак.
С этим можно хоть как-то примириться, если только мы
согласимся с тем, что Бог отправился в длительный отпуск, а может, вообще
скончался. Примириться можно, но наши эмоции, наш дух и больше всего – наше
стремление к порядку, все эти мощные элементы нашей человеческой маскировки –
они восстают против этого. Если признать, что не было никаких причин истребить
шесть миллионов евреев в лагерях во время Второй мировой войны, не было причин
расстреливать поэтов, насиловать женщин, превращать детей в мыло, если
признать, что все это так получилось, потому что произошло и никто не виноват,
ха-ха, уж простите, – вот тогда мозги у человека отказывают.
Я сам был свидетелем того, как это было в 60-е годы, на пике
столкновения поколений, которое началось с Вьетнамской войны и охватило все, от
внутриуниверситетских часов в кампусах и приобретения права голоса в
восемнадцать лет до всеобщей ответственности за загрязнение окружающей среды.
В то время я учился в колледже Мэнского университета, и хотя
мои взгляды были слишком правыми, чтобы сразу стать радикальными, тем не менее
моя точка зрения на самые фундаментальные проблемы полностью изменилась. Герой
последнего романа Джека Финнея “Меж двух миров” (Time and Again) выражает это
лучше меня:
"Всю жизнь я считал себя маленьким человеком и к тому
же много лет хранил в неприкосновенности детскую уверенность в том, что люди,
которые нами управляют, знают больше нас, видят глубже нас и вообще умнее и
достойнее нас. Только в связи с войной во Вьетнаме я понял наконец, что
важнейшие исторические решения принимаются подчас людьми, которые на деле
нисколько не осведомленнее и не умнее остальных”
[234]
.
Для меня это было поразительное открытие – и началось оно,
вероятно, в тот день в стратфордском кинотеатре, когда управляющий, который
выглядел так, словно у него над ухом неожиданно выстрелили, рассказал нам о
русском спутнике.
