– Берегите там моего Стэна, – говорила она. – Никогда нельзя сказать, что может случиться в этой стране.
– Мы будем следить друг за другом, – ответил я. Стэн с матерью пошли вперед, а мы с чокнутым Дином чуть остали; тот рассказывал мне про надписи, вырезанные на стенах туалетов Востока я Запада:
– Они совершенно разные: на Востоке острят, похабно шутят, пишут очевидные намеки, скатологические куски информации и рисуют; на Западе просто оставляют свои имена – Рыжий О'Хара из Рыгтауна, Монтана, был здесь, дата, очень серьезно все, типа, ну, скажем, Эда Данкеля, а причина – в громаднейшем одиночестве, которое лишь на оттенок, лишь на срезанный волосок отличается, стоит только переехать Миссиссиппи. – Ну вот, перед нами был как раз такой одинокий парень, ибо мама Шепарда была очень милой мамой, ей страшно не хотелось, чтобы ее сын уезжал, но знала, что тот должен ехать. Я видел, что он бежит своего деда. И вот нас тут было трое: Дин искал своего отца, мой умер, а Стэн сбегал от своего старика, – и все мы уезжали в ночь вместе. Он поцеловать мать в спешивших толпах на 17-й, та села в такси и помахала нам. До свиданья, до свиданья.
Мы сели в машину у Бэйб и попрощались с нею. Тим ехал с нами до своего дома за городом. Бэйб в тот день была прекрасна: длинные волосы, светлые и шведские, а на солнце выступили веснушки. Она выглядела в точности как та маленькая девочка, которой она, в сущности, и была. В ее глазах стояла дымка. Может, она с Тимом приедет к нам позже – но она не приехала. До свиданья, до свиданья.
Мы рванули. Оставили Тима у него во дворе на Равнинах за городом, и я оглянулся посмотреть, как Тим Грэй уменьшается на этой равнине. Этот странный парень стоял там полных две минуты, смотрел, как мы уезжаем, и Бог знает какие горестные мысли бродили у него в голове. Он становился все меньше и меньше, однако, стоял без движения, положив одну руку на натянутую бельевую веревку, будто капитан, а я весь перекрутился, чтобы только подольше видеть Тима Грэя, пока от него не осталось ничего, кроме возраставшего отсутствия в пространстве, а пространство открывалось на Восток, к Канзасу, который уводил все дальше назад, к моему дому в Атлантиде.
Теперь мы направили наше дребезжавшее рыдо на юг, целясь на Кастл-Рок, Колорадо, а солнце краснело, и скалы к западу выглядели как бруклинская пивоварня в ноябрьских сумерках. Высоко в их лиловых тенях кто-то все шагал, шагал, но нам было не разглядеть; может, тот старик с седыми волосами, которого я ощутил в вершинах много лет назад. Закатеканский Джек. Но он приближался ко мне. Если вообще не стоял всегда сразу за спиной. А Денвер отступал сзади – как город из соли, его дымы разламывались в воздухе и растворялись у нас на глазах.
4
Стоял май. И как только могут такие уютные деньки в Колорадо с его фермами, оросительными канавами и тенистыми лощинами – куда малышня бегает купаться – рожать на свет насекомых типа того, что цапнуло Стэна Шепарда? Рука его свисала по ту сторону дверцы, он ехал и счастливо молол языком, как вдруг какая-то тварь со всего маху впилась ему в руку и засадила свое длинное жало – да так, что тот взвыл. Она прилетела из этого американского денечка. Стэн дернулся, шлепнул себя по руке и извлек жало, а через несколько минут рука начала распухать и болеть. Мы с Дином не могли определить, что это такое. Нужно было лишь подождать и посмотреть, не спадет ли опухоль. Вот они мы какие – едем к неизведанным южным землям, и трех миль не отъехали от родимого городка, старого бедного городка детства, как странное. Лихорадочное, экзотическое насекомое откуда ни возьмись возникает из какой-то тайной порчи и вселяет страх в наши сердца.
– Что это такое?
– Я никогда не слыхал, чтобы здесь водились жуки, которые оставляют такую опухоль.
– Вот черт! – Поездка от этого стала казаться зловещей и обреченной. Мы ехали дальше. Стэну становилось все хуже. Остановимся у первой же больницы и вколем ему пенициллин. Проехали Кастл-Рок, уже в темноте подъехали к Колорадо-Спрингс. Огромная тень пика Пайк высилась справа от нас. Мы быстро катились по шоссе в Пуэбло.
– Я стопарил по этой дороге тысячи раз, – рассказывал Дин. – Как-то ночью прятался вот за этой самой проволочной изгородью, когда меня ни с того ни с сего по шугани прибило.
Мы все решили рассказывать истории своей жизни, но по очереди, и Стэну выпало первым.
– Ехать нам далеко, – сделал такое вступление Дин, – поэтому ты должен очень сильно постараться и вспомнить как можно больше деталей – но и тогда всего не расскажешь. Легче, легче, – предостерег он Стэна, – ты при этом сам должен расслабиться. – Стэн пустился в свой рассказ, пока мы летели сквозь темень. Он начал с житья во Франции, но чтобы преодолеть громоздившиеся одно на другое пояснения, вынужден был вернуться и начать с отрочества в Денвере. Они с Дином стали припоминать те разы, когда видели друг друга рассекающими на великах по городу.
– А вот еще раз ты забыл, я знаю, – гараж «Арапахо». Помнишь? Я кинул в тебя мяч с отскока на углу, а ты кулаком его отбил, и он укатился в канализацию. В первом классе. Теперь вспомнил? – Стэн нервничал, его лихорадило. Он хотел рассказать Дину все. Дин теперь был арбитром, стариком, судьей, слушателем, он одобрял, он кивал:
– Да, да, продолжай. – Мы проехали Вальзенберг; потом неожиданно – Тринидад, где в каком-то месте далеко от дороги, перед костром, возможно, с кучкой других антропологов сидел Чад Кинг и, как в старину, тоже рассказывал историю своей жизни, и даже присниться ему не могло, что мы проезжаем по шоссе именно в это мгновенье, направляясь в Мексику и рассказывая собственные истории. О печальная Американская Ночь! Затем мы оказались в Нью-Мексико, миновали округлые скалы Ратона и остановились у закусочной, голодные как волки, наелись гамбургеров и еще завернули с собой в салфетку, чтобы съесть потом у границы внизу.
– Перед нами сейчас лежит весь Техас по вертикали, Сал, – сказал Дин. – Раньше мы делали его по горизонтали – расстояние такое же. Мы будем в Техасе через несколько минут и выедем из него лишь завтра в это же самое время, а останавливаться не будем вообще. Только подумай.
Мы поехали дальше. По другую сторону гигантской равнины ночи залег первый техасский городок – Далхарт, который я уже проезжал в 47-м. Он лежал, поблескивая на темном полу земли в пятидесяти милях от нас. Земля в лунном свете была сплошными зарослями мескитов и пустошами. На горизонте стояла луна. Она набухала, она становилась огромной и ржавой, она таяла и катилась, пока не вмешалась утренняя звезда, и роса не начала залетать нам в окна, – а мы все мчались. После Далхарта – пустого крохотного городка – мы погнали в Амарилло и въехали туда утром, оплетенные травами-попрошайками, бурными на ветру, которые всего лишь пару лет назад волновались вокруг бизоньих палаток. Теперь же повсюду стояли бензоколонки и новые музыкальные автоматы образца 1950 года с громадными изукрашенными рылами, щелями под десять центов и жуткими песнями. Всю дорогу от Амарилло до Чилдресса мы с Дином сюжет за сюжетом вколачивали в Стэна те книги, что прочли сами, – тот нас об этом попросил, поскольку очень хотел знать. В Чилдрессе под горячим солнцем мы повернули прямо на юг по второстепенному шоссе и пронеслись по бездонным пустошам к Падуне, Гатри и Абилину, Техас. Дину теперь надо быле поспать, и мы со Стэном сели вперед и повели машину. Наш шарабан чадил, подскакивал и изо всех сил пробивался вперед. Огромные тучи ветра с песком обдували нас из мерцавших пространств. Стэн катил себе дальше с историями про Монте-Карло, Кань-сюр-Мер и голубые местечки под Ментоной, где темнолицые люди бродят меж белых стен.
