Одно существенное отличие: именно в этой глуши и помещается
одна из не нашедших решения загадок. Не столь уж и далеко от деревни, всего-то
лигах в двух, если выйти на окраину, свернуть налево и прошагать в гору, все
время в гору, отдуваясь и смахивая обильный пот. А там, на лысой вершине
заурядной горушки, по причине малозначимости даже не имеющей имени, как раз и
помещается то ли он, то ли оно…
Там есть могила, почти у самой вершины, – глубокая,
однако незасыпанная. Еще деды пробовали засыпать, но со временем убедились, что
занятие это абсолютно бесполезное: как ни засыпай, а земля все равно куда-то
девается, как в прорву. Давным-давно плюнули и перестали.
В могиле помещается мертвец – по описаниям смельчаков,
именно мертвец, черно-синий и вонючий, тронутый разложением, да так отчего-то и
задержавшийся на этой стадии восьмой десяток лет. Точнее говоря, не помещается,
а где-то даже обитает. Поскольку он лежит смирнехонько только днем, в светлое
время, а с наступлением темноты выползает, тварюга, из своей вечной квартиры,
ползает и култыхает вокруг – никогда не отдаляясь, впрочем, от своей ямины
далее трех-четырех уардов. Иногда неразборчиво причитает и стонет, но далеко не
каждую ночь, причем закономерностей в его поведении не усматривается вроде бы
никаких: может ныть и подвывать неделю подряд, а потом молчать месяц. Иные
толкователи из тех, что без всякого на то основания тщатся представить себя
деревенскими колдунами и поиметь под этим соусом почет и уважение односельчан,
а также материальные блага в виде яиц, сметаны и битой дичины, пытаются порою
уверять, что усматривают некие закономерности, позволяющие то предсказывать
погоду, то урожаи и охотничьи успехи, то будущее родственников и
соседей, – но по некоей традиции, идущей опять-таки от дедов, им, в общем,
не верят и высмеивают. Деды давным-давно определили, что ничего подобного нет,
а потому нечего и выделываться.
Живой покойник, в принципе, безопасен для окружающих. Все
незатейливые правила техники безопасности отработаны давным-давно: хорошо
известно, что, ежели подобраться к нему вплотную, может и грызануть, и
придушить, а потому уже добрых полсотни лет старательно соблюдается
определенная опытным путем безопасная дистанция. Деревенские парни, правда,
частенько шляются на горушку – оскорблять живого покойника словесно, кидать в
него ветками и камешками, чтобы потом хвастаться перед девками. Местный вьюнош,
ни разу не ходивший за полночь тревожить живого покойника, согласно неписаной
молодежной традиции, считается словно бы и неполноценным, авторитетом не
пользуется и успеха у девок не имеет. Но лезть к самой могиле не решаются и
записные ухари – достоверно известно, что укус у обитателя горушки ядовитый, те,
кого он оцарапал даже слегка, непременно помирали от огненной горячки и
загнивания крови, так что некоторые правила поведения молодая деревенская
поросль впитывает если и не с молоком матери, то уж с тех времен, как начинает
разуметь человеческую речь.
И вот так – добрых восемьдесят лет. Достаточно, чтобы живой
покойник превратился из будоражащей воображение загадки даже не в местную
достопримечательность – в привычную деталь пейзажа. Восьмой департамент
наткнулся на это чудо-юдо лет через двадцать после того, как оно завелось в тех
местах, а потому отчет зияет пробелами, которые вряд ли когда-нибудь будут
заполнены. Точную дату появления нечисти не удалось определить с точностью не
только до месяца, но и до года, ибо старики перемерли, а пришедшие им на смену
сами помнили плохо, откуда эта диковина взялась и при каких обстоятельствах.
Некоторые упрямо твердили, что это – один из былых обитателей деревни, которого
за некие жуткие грехи категорически отказался принять к себе потусторонний мир
(вариант: имело место некое проклятье, наложенное на грешника проходившим в
этих местах святым Круаханом). С точки зрения Магистериума, объяснение это было
насквозь ненаучным, но, вот беда, научного просто-напросто не имелось. Научными
методами было неопровержимо доказано, что это существо на горушке и в самом
деле представляет собою труп покойного человека, который, тем не менее, все же
способен передвигаться и издавать звуки. И только. Под него не смогли подвести
научно-теоретическую базу, как ни бились, а потому оставили в покое.
Ликвидировать не пытались – кому-то хватило ума вовремя прислушаться к словам
стариков, в один голос заверявших, что на их памяти живого покойника пытались и
сжечь дотла, завалив сушняком, и засыпать негашеной известью, – но сушняк
с завидным постоянством отказывался гореть, а известь должного действия ни разу
не производила…
Что ж, порой лучшая линия поведения – не делать ровным
счетом ничего, старательно игнорировать загадку, которую не в состоянии одолеть
все научно-материалистические методы…
Сварог сердито и небрежно отшвырнул толстенный «Кодекс жути
ночной» на столик у изголовья своей необозримой кровати, фамильного ложа, по
которому можно было маршировать строевым шагом, если только взбредет в голову
такое идиотство. Книга глухо шлепнулась за пределами круга света от ночника.
Гаудин, надо отдать ему должное, в который уж раз оказался прав: все описанные
в книге феномены, какими бы ни были диковинными и жуткими, воображения
отчего-то не будоражили, потому что их было слишком много, потому что каждый из
них наблюдался многие десятки лет (а то и сотни), но так и не получил
мало-мальски подходящего объяснения…
То ли сон не шел, то ли он попросту боялся смежить веки,
зная, что снова окунется в зыбкий полусон, обволакивавший странными кошмарами,
пугающими и надоедливыми, не удерживавшимися в памяти. Даже загадочное питье,
лимонно-желтая жидкость в круглом графине, доставленное одним из доверенных
медиков Гаудина, не действовало должным образом: оно лишь погружало в
расслабляющее отупение, но глубокого, здорового сна не могло вызвать. А потому
Сварог на вторую ночь велел Макреду выбросить графин в мусорную урну – в то
чудо техники, что здесь выполняло роль мусорной урны, растворяя в неяркой
вспышке любой неорганический предмет. И снова маялся, валяясь на огромной
постели в надежде, что природа каким-то чудом возьмет свое…
Справа от постели, на огромном ковре, тихонько посапывал
Акбар, время от времени повизгивая и дергая лапами, – вот кому снились
нормальные сны, вот кто дрыхнул без задних лап, даже зависть брала… В нишах
темными глыбами стояли древние рыцарские доспехи, слабые лучики света, который
Сварог до сих пор упрямо именовал про себя лунным, освещали лишь один угол
огромной спальни, где стоял старинный глобус Талара, – с постели можно было
рассмотреть, что бледное сияние высвечивает Ферейские острова. Сварог находился
сейчас в столь измененном и болезненном состоянии мысли, что готов был
усмотреть в этом некое знамение, а то и предсказание. Некоей трезвой частичкой
сознания он понимал, что все это – дичь собачья, но не получал от этого
успокоения… Может быть, это некая загадочная зараза, действующая исключительно
на того, кто не был урожденным обитателем небес? И нужно слетать на землю,
пожить там, развлечься и развеяться, чтобы…
Он передернулся, подскочил на постели, уселся, весь в
противном холодном поту.
Непонятно откуда доносился крик… или звук? Не имеющий
отношения к чему-то живому? Или все же – крик?
