- Боже мой! - сказала мать с тихим ужасом. - Да что же это такое? И как вы смели, как вы смели, Ланэ, подписать эту бумагу?
- Я? - Ланэ усмехнулся, но лицо его было искажено, как от сильного отвращения. - Если бы только я, мадам, то обо мне и разговору не было бы. Известно, Ланэ - трус, Ланэ - шкурник, Ланэ - Калибан. Но вот под этой платформой подписались даже те непорочнейшие, что находятся в подвалах гестапо.
- Но ведь это... это... - мать задыхалась, лицо ее было покрыто красными пятнами. (Я заметил: в эту минуту крайнего душевного и даже физического напряжения все ее движения приобрели угловатость и обрывистость движений отца.) - Показать Леону эту декларацию - все равно что пойти взять нож и всадить ему в горло... Вы знаете, как он дорожит своим честным именем, - и вот... И потом большевики... Но при чем тут большевики? Какое ему дело до этих большевиков!.. Нет, это... Боже мой, Боже мой!.. Да нет, это невозможно, это же совершенно невозможно, Ланэ!
- Невозможно? - усмехнулся Ланэ. - Нет, все возможно, как есть все возможно, дорогая мадам Мезонье! Я теперь не вижу предела для человеческих возможностей. Они же бедны людьми, страшно бедны, у них есть в избытке только пушечное мясо, все остальное бежит от них как от проказы.
- Не говорите так громко, Ланэ, - попросила мать, - ведь там Курцер...
- Курцер! - усмехнулся Ланэ. - Почему вы думаете, что то, что я говорю, почему-либо неприятно Курцеру? Он только говорит одним языком, а я - другим, но все равно цель-то у нас одна.
- Какая?! - крикнула мать и вскочила со стула.
- Не волнуйтесь, мадам: цель - спасти профессора Мезонье.
- Господи, что вы говорите, Ланэ? Спасти профессора Мезонье от Гарднера через Курцера - я уж и не знаю даже, кто из них лучше.
Мать тяжело опустилась на стул.
- Курцер, Курцер, Курцер лучше, - поучающе сказал Ланэ. - Лучше потому, что он хочет получить профессора Мезонье с его огромным научным авторитетом живым, тогда как Гарднер, кажется, всему предпочитает покойников.
- Но подумайте: ведь это полнейший крах всей сорокалетней работы Леона, - сказала мать. - Когда будет опубликована эта... как вы ее называете... эта декларация, то...
- Ну, так она не будет опубликована, - улыбнулся Ланэ.
- То есть как же? - удивилась мать. - Ведь смысл этой бумаги...
- Единственный смысл этой бумаги, - сказал Ланэ спокойно и нравоучительно, - в том, чтобы она не существовала... Не понимаете? А ведь это так просто. Вот эту бумагу, - он держал декларацию за угол двумя пальцами, так же, как держат за хвост дохлую крысу, - вот эту самую бумагу сегодня вечером я покажу профессору. Так?
- Так! - сказала мать.
- И предложу ему одно из двух. Либо он сейчас же напишет письмо в редакцию одной из наиболее влиятельных европейских газет, где откажется от части своих утверждений, ничего, понятно, не говоря о намеренных... вы понимаете меня, мадам Мезонье? - намеренных фальси-фикациях, и тогда все дело кончится двумя-тремя полуосуждающими и полусочувствующими статьями в пронацистских газетах. Либо...
- Он никогда не напишет такого письма, - быстро сказала мать, - у него просто рука не поднимется на это.
- Отлично! Пусть тогда не пишет! - спокойно согласился Ланэ. - Этого и не требуется: оно уже написано и лежит у меня в кармане. Пусть только зажмурится, плюнет и подпишет его. Вот и все! Тогда, говорю, дело ограничится двумя-тремя статьями, осуждающими, конечно, но в общем вполне приличными и даже сочувствующими. Ну, а потом опять он может работать, открывать черепа, делать раскопки и писать, писать, писать, - но, конечно... хм!., как бы сказать... в несколько ином духе, чем раньше. Это все в том, - я согласен с вами, - в том вполне пока проблематичном случае, если профессор согласится подписать эту бумагу.
- Но он никогда не согласится, - сказала мать, глядя на Ланэ. - Да и скажите сами: как можно согласиться на это?
- А мне говорить нечего, мадам Мезонье, - скорбно улыбнулся Ланэ. - Я уже пошел на это. И знаете, какой совет я вам дам? Пусть профессор не геройствует по-пустому, а возьмет да подпишет. Что уж тут бить себя в грудь да произносить высокие слова! Надо принимать действи-тельность такой, как она есть. Ведь дело-то очень ясное. Мы проиграли, и тут уж ничего не спасет. Раз проиграли, то, значит, неправы, - неправы уж тем, что проиграли, ибо правые-то не проигры-вают. На нас семь лет поднималась эта обезьянья лапа, а мы на нее смотрели да смеялись. И просмеялись, и просмеялись, - повторил он с тихой яростью и ударил кулаком по столу. - Да, просме-я-лись! Вот и случилось то, о чем говорил покойный Гаген: обезьяна пришла за своим черепом. Только полно, за своим ли? Не за нашими ли с вами? Что ж тут выламываться перед гориллой и декламировать ей Сенеку! Она скалит зубы да так ударит кулаком, что только мокро будет. Мокрое место будет вот что я вам говорю. Так, значит, надо спасать свою жизнь. Вы - мать, вы должны понять это. Знаю, профессор великий ученый, но он либо бешеный, либо блаженный, либо и бешеный и блаженный в одно и то же время. Но вы-то, вы-то, мадам Мезонье...
Мать сидела и плакала...
Ланэ осторожно взял ее руку и начал целовать пальцы. Вдруг мать подняла голову и сказала:
- Вот я так и знала, что этим кончится. Как только мы получили письмо Фридриха, я поняла, что это недаром, что затевается какая-то большая гадость... только вот не знала, какая.
- А я знал, - раздался из коридора голос отца.
Оба - и Ланэ и мать - разом соскочили с мест, как вспугнутые любовники. Отец вышел из передней и, не дойдя до Ланэ, остановился посредине комнаты.
Он, как всегда, был в халате, туфлях и черной шапочке.
- ...только ты тогда не хотела мне верить, Берта, - окончил он и повернулся к Ланэ. - Что, сильный дождь? - спросил он своим обыкновенным тоном.
- Тропический ливень! - решительно и быстро ответил Ланэ.
- И, наверное, промокли до нитки? - спросил отец сочувственно.
- Весь плащ был мокрый, - сказала мать.
- Так надо просушить. - Он посмотрел на мать. - Как же так, Берта? А где у нас...
- Да я уже сделала все, - сказала мать, опустив веки, - она не хотела смотреть на отца.
- Ага! Отлично! Но вы ведь, наверное, голодны с дороги-то? Голодны? Да?
- Нет, мадам сейчас напоила меня кофе, и я выпил пять чашек, - тускло улыбнулся Ланэ.
Отец, не отрываясь, смотрел на его ноги.
- Ну, тогда что ж... Обсушились, покушали... Спать ложиться еще рано... Прошу вас ко мне наверх... Так, что ли, Берта? Он тебе больше не нужен? А? Ну, а если не нужен, прошу ко мне, по старой памяти! Бумагу-то не оставили?.. Вы ее все в руках вертели... Надо же прочесть еще раз... Слог-то, верно, плохой, да и смысла особого нет... Берта в этом многого не понимает, а меня так сразу резануло... - Он пропустил его мимо себя и сказал: - Проходите.
