Докурили, попили, пожрали, забили следующую.
Говорят – «афганка» – самая лучшая.
После нее «чуйская» идет.
Не знаю.
Я в Союзе такой жирной конопли не курил.
На этот раз Лис уже не смеется, а плывет, как я.
Расслабуха.
Снимаю битые «адидасовские» кроссовки, серые хлопчатобумажные носки, блаженно шевелю пальцами, открытыми легкому горному ветерку.
Кайф.
А тут еще и зеленый от костерка прибежал, чифирнуть принес: молодец, дружок, что сам догадался.
Хочешь хапнуть?
На, затянись, хоть расслабишься чуток.
Сам-то откуда?
Из Питера?
Бывал, бывал.
Одному корейцу из ваших даже обещал как-то обязательно в гости доехать, если жив буду, разумеется…
…Что?!
Встать!!
Встать, кому говорю!!!
Козел!
Ты с кем разговариваешь, сукин сын?!
Забыл?!
Послужишь с мое, тогда и получишь право вопросы задавать, вша, блядь, бельевая!
Кр-р-ру-угом!
Ша-а-агом марш!!!
Вот так-то…
– Старшой, ты чо на парне отрываешься? – Глаза у Лиса уже совсем косые, огромные, как это часто бывает у рыжих, карие зрачки норовят выпрыгнуть прямо из глазных яблок. – Нормальный пацан. И не борзый ни капельки. Почти земеля твой, мне лично вот по хер: что Москва, что Питер. Правду про тебя говорят – зверь…
…Дурак ты, Лис.
Дурак.
А как ты меня встретил, когда я из учебки приехал, помнишь? Сапогами по грудине – помнишь?
А я что теперь – миндальничать должен, да?!
Тебе-то что, ты-то завтра-послезавтра на дембель, а мне здесь еще – как медному котелку, если раньше не пристрелят…
– Так, Старшой, ты учти, что подстрелить-то – по разному могут. Могут, знаешь, и промеж лопаток попасть. Так, чисто случайно…
Могут, конечно.
Могут.
Но ведь я-то тебя тогда – не подстрелил?
И Ваха Хохла не хлопнул, хотя уж кто-кто, а Хохол того точно стоил, по-любому.
Но – дембельнулся ведь, сука?!
Дембельнулся.
А Ваха – повесился.
Вообще-то, – дурак, конечно…
Ну и что, сортиры собственной зубной щеткой почистил, кто их не чистил-то, причем, мягко скажем, по разному?!
А у этого грызуна молодого – национальная гордость, понимаешь.
Правда, Хохол тогда тоже переборщил, когда ему на спину «золотой дождь» начал устраивать. У нас после этого весь призыв Хохла мочить хотел, на первых же боевых. Сам же помнишь: ротный его до дембеля на операции не брал.
Берег, значит.
Теперь Хохол, говорят, ему письма из Союза пишет, про жизнь свою мирную рассказывает…
Так что, Лис, – херня все это.
Давай-ка лучше еще одну забьем, чтобы уж совсем загаситься, по полной. А то сил больше нет на всю эту херню смотреть, да еще и думать о ней при этом. А совсем не думать – у меня почему-то не получается…
– Слышь, Старшой. А ты, правду говорят, стихи пишешь?
Во дела!
И это знают!
Ну, – правда, ну, – пишу, тебе-то какая разница?
– Учился, да?
Я не этому учился, Лисенок.
Не стихам.
Не в этом дело.
В живых людей пулями стрелять я тоже, извини, не учился.
А – ничего.
Получается.
– Слышь, Старшой. А прозу какую, ну, рассказы там, или, скажем, повести, как, не пробовал?
Пробовал.
Но тебе – один хрен не скажу, лучше в смешок переведу: сострю, например, что-нибудь, попошлее.
Ну, скажем, про ту же Верку из медсанчасти, – как плана обкурившись, полночи стихи ей читал, прямо на краю вертолетного поля, под четырехметровым кустом конопли, похожим скорее на какое-то дерево.
Она-то, дура жирная, совсем другого от меня ожидала.
Да и сам я, если уж совсем честно, не Гумилева с Мандельштамом этой корове деревенской всю ночь декламировать собирался.
Приходы, они тоже, знаете ли, – разными бывают.
Ой, разными…
А она потом ко мне еще долго доебывалась с непрестанно мучившим ее простую деревенскую душу вопросом: что, блять, все-таки такое «конквистадор», почему он старый, и как оно правильно произносится…
– Старшой, а Старшой, – Лис после третьей совсем «уплыл», – пишешь ты там или нет, мне по херу. Ты только за Афган не пиши…
– ?
– Да просто не надо, да и все. Ты грамотный, ты это лучше меня знаешь. Вот прикинь, у меня этот раз – «крайний», по ходу. Через неделю ДМБ. Я в строевую ходил, там документы уже готовы. Ну вот. Прикинь: приезжаю я в свой родной Владимир, рост – под два, вся грудь в орденах. И херня, что Рыжий…
– И что? – спрашиваю.
– И ничего, – передразнивает. Ты если чо напишешь, так от меня даже опойки привокзальные шарахаться будут, как от чумного. А дуру гнать – ты не будешь, что я тебя, не знаю, что ли…
Молчу.
Думаю.
– Ну, короче. – Лис лезет в «лифчик» за сигаретами. – Пусть лучше этот пишет. Как его. Ну, этот, говноед, который с фотоаппаратом. Приезжал тут недавно, ты помнишь. А ты – лучше про Союз пиши, там тоже говна достаточно…
Жму плечами, киваю.
– Ну, нет, – взвивается. – Ты слово давай! Понял?!
Понял, что уж тут непонятного.
Дал я ему слово…
…Через пару дней нас подняли по общей.
Дембелей обычно не берут, берегут ветеранов, но ротный в тот раз приперся злой и похмельный, и пошли все.
Нашу вертушку долбанули еще на подходе к предгорьям, над зеленкой, и слава богу, что не «Стингером».
Тогда бы вообще без шансов.
А так, летун, старый, вечно похмельный майор, – все-таки дотянул, волчара.
И я – выжил.
А вот у Лиса, к сожалению, – не получилось.
В госпиталь нас везли вместе, и он таки умудрился прохрипеть на прощанье:
– Разговор помнишь? Помнишь, Старшой?! Не сдержишь слово – пришибу, адресок-то давно имеется…
У меня тоже есть твой адрес, Лис.
Владимир, городское кладбище, Лисин Андрей Иванович, 1964–1984.
Можешь пришибать…
