– У меня все деньги вложены в дело, – заявила она Сильвии. – Дождись моей кончины и тогда распоряжайся капиталом, как пожелаешь. Ты сможешь даже подарить его своему муженьку, перевязав ленточкой и приложив открытку: «вся твоя». Но до тех пор пусть поумерит собственные аппетиты.
Смазливый аристократ, услышав от молодой жены новость, окаменел. Надо же было так ошибиться – связать свою жизнь с этой серолицей унылой кобылой и не получить ни денег, ни дома в приданое? Да что же Сильвия думает – он будет любить ее за добрый нрав? Как бы не так!
Сильвия не была настолько кротка, чтобы спускать мужу оскорбления. Она достаточно намолчалась в доме матери и теперь, в новом статусе замужней дамы, не желала укрощать своего характера. Между супругами происходили дикие ссоры. Лучше всего им было разъехаться по-доброму, но обманутый в ожиданиях муж не оставлял надежды влезть в сундуки тещи, а миссис Уилкс питала к своему мужу истинную страсть, и как больно оказалось ей понять, что страсть эта неразделенная!
Дело кончилось плохо. Миссис Уилкс пошла принимать ванну, а вынесли ее оттуда коронеры. Мистер Уилкс попал в тюрьму, а выбрался оттуда уже вперед ногами – о нем позаботилась Желтая Мама, иначе говоря – электрический стул. Право же, эти аристократы бывают очень вспыльчивы. Не стоило ему топить жену в ванне!
Розмари сильно сдала. Она погружалась в безумие все глубже и глубже. Миссис Финч не могла больше работать, да этого и не нужно было – деньги работали сами за себя. Теперь Рози не выходила из своей комнаты. Иногда она посылала горничную за черствым хлебцем в булочную и давала ей один цент на чай. Миссис Финч никого не принимала, никто не входил в ее комнату и не мог сказать, что она там делает.
Хозяйка пансиона, где Розмари доживала последние дни, велела взломать дверь, когда жильцы стали жаловаться на неприятный запах. Миссис Финч сидела в кресле перед зеркалом, она была мертва по крайней мере неделю. Ее открытые глаза смотрели в зеркало, страшно, пристально. Комната была чудовищно захламлена – бумаги, чековые книжки, долговые расписки, сухие корки валялись повсюду, посреди, как алтарь, стоял фаянсовый горшок. Мертвая старуха выглядела так страшно, что коронеры даже не решились произвести вскрытие, и в причины смерти записали сердечный приступ.
На самом деле Розмари умерла от полного истощения. И еще потому, что поняла вдруг – словно кто-то ей сказал, отчетливо и громко, в выражениях, не допускавших разночтений, – что жизнь ее кончена, что никогда она не будет танцевать в белом платье всю ночь напролет, и не поцелует юношу, которого любит, и не встретит рассвета. И тогда миссис Финч умерла, ибо силы воли ей было не занимать.
Ричард Финч унаследовал сто миллионов долларов. Он разыскал в Нью-Йорке свою Минни, которая была старой девой, работала машинисткой и здорово поблекла. Он сделал ей предложение, и та ответила согласием. Они поселились в резиденции Финчей, но оба не хотели жить в этом мрачном, огромном доме, наполненном старомодной мебелью и пыльными призраками прошлого. Минни мечтала вслух о небольшом ранчо среди зеленых равнин, о том, как их дети будут бегать босиком по траве и резвиться на свободе, словно жеребята.
– Но сто миллионов, – однажды проговорила она, горько покачивая головой. – Дик, это слишком большие деньги. Они никогда не отпустят тебя.
– Глупости, – рассмеялся Ричард. – Послушай, мне ведь они не нужны. И я кое-что придумал. Поди-ка сюда, крошка.
Ричард притянул Минни к себе и поцеловал в округлившийся живот. По некоторым признакам, она ждала близнецов.
– Послушай, ты совершенно права. Нам хватит малого. Я намерен отдать большую часть денег на университет. Учредить стипендию для молодых талантливых художников. Они живо помогут мне растрясти этот капиталец. Ну что? Ты довольна? На будущей неделе поедем присматривать ранчо. А ты пока подумай, что из вещей хотела бы взять с собой. Знаешь ли, нам не стоит бросаться обстановкой, мы молодая семья, и скоро появятся дети.
Минни только улыбнулась.
– Я простая девушка. Стол, стул, кровать, четыре стены и крыша – вот все, что мне нужно для счастья с моим миленьким, – напела она слова популярной песни.
Дик жадно поцеловал ее.
– Да, да, ты простая девчонка, но ты красивая девчонка, и я хочу, чтобы ты помнила об этом. Не хочешь ли взять зеркало? Я помню, как матушка причесывалась перед ним. В детстве это зеркало зачаровывало меня, я любил рассматривать цветы на раме. Хочешь взглянуть?
Дик сдернул с зеркала кисею. Минни вскрикнула и закрыла лицо руками.
– Что с тобой? Что?
Но Минни уже смеялась. Нет, нет, ей просто померещилось.
Она не сказала Дику, что померещились ей горящие лютой злобой глаза миссис Финч, смотревшие на Минни из зеркальной глубины. На пыльной поверхности зеркала написано было: avaritia
[3]
. Но Минни не знала латыни и не могла понять, что это за буквы, да и не до того ей стало. Огненная судорога скрутила живот, боль заворочалась в нем, словно свирепый зверь в берлоге. Молодая миссис Финч упала на колени. У нее начались преждевременные роды.
Ричард совершенно обезумел от ужаса. Он привез в особняк всех врачей и акушерок, которых смог найти, обещал разделить между ними свое состояние, умолял спасти жену и детей. Потом, когда одного изуродованного близнеца извлекли из утробы Минни, Ричард просил спасти жену и ребенка. Но и второй малыш был мертв. Тогда Дик стал заклинать эскулапов спасти его жену, но и в этой просьбе судьба ему отказала. Ничего нельзя было сделать. Минни умерла в величайших страданиях.
После похорон Дик вернулся домой и заперся в уборной. Он закрыл глаза и прижался затылком к холодной стене. Ему виделась зеленая трава в укромной долине, маленькое ранчо, близнецы, бегущие по лугу наперегонки, Минни в хорошеньком платье, румяная, улыбающаяся. Но все это было словно отгорожено от него зеркальной стеной. Правда, Ричард Финч знал средство разрушить ее. Он сунул в рот холодное дуло пистолета, на секунду почувствовав вкус ружейной смазки, и выстрелил.
Выморочное состояние унаследовал дядюшка Сэм.
Зеркало исчезло.
* * *
Анне казалось – она тепло и надежно одета, но когда она шагнула из прогретого, душистого нутра автомобиля на асфальт, глазированный тонкой корочкой льда, холодный ветер выдул из нее остатки самоуверенности. Ее шуба застегивалась на пуговицу, расположенную в районе поджелудочной, – одну-единственную пуговицу, но зато из муранского стекла. Ветер, моментально разметав широкие полы, начал трепать воротник. И сама шуба, нежно-голубая норка, не выдерживала критики, да и что могли знать сшившие ее руки о холоде? Если только раз в год дохнет свежестью с вершин Пиренеев…
А ботинки? Это же ужас что такое. Замшевые ботинки, словно сшитые из черного бархата, в которых так ловко лежала ножка, они показали свою полную несостоятельность. Не для улицы, не для обледеневшего асфальта были созданы их тончайшие подошвы. А вот каблуки оказались кстати, они хоть как-то помогали Анне передвигаться, впиваясь, вгрызаясь в лед. Остальная одежда, вы меня извините, не грела совсем, да и не было там особенно никакой одежды-то. Чулки, белье да шелковое платьишко, умещающееся в горсть. Ни шарфа, ни шапки, только кожаные перчатки, и толку от них было ноль.
