— Сестренка, ты как бы… сейчас.
Женя порылся в карманах, отыскал зажигалку. Дрожащий огонек осветил тусклую стальную поверхность. Кокетливая бронзовая бирочка с номером странно смотрелась на этом створе, достойном защищать золотой запас небольшого государства. Женя на миг растерялся. Дверь никто бы не сменил за два часа, посреди ночи, да и кому это…
Ляля всхлипнула. Женя, испытывая странную неловкость, нажал на кнопку чужого звонка. Подождал, нажал снова. «Бух! — гавкнул за дверью крупный мрачный пес. — Бух! Бух!» Раздались шаги и голоса.
— Да кого все носит среди ночи, на хрен?! — рявкнули из-за двери густым басом.
— Вы как бы… извините, просто тут жил мой… брат.
Дверь распахнулась, расплескав по темной лестнице поток света. В прихожей, концертно освещенной, в зеркалах и атласных обоях, обнаружились двое — заспанный солидный мужчина в роскошном халате и тигровой масти дог, попятившийся вглубь осиянного чертога.
— Тут ведь как бы коммуналка была…
— Вспомнил. Расселили твою коммуналку, еще осенью.
— Как?
— Да так. Кто твой брат-то? Ханыга староват, вроде…
— С… Савельцев.
— Да… Не знал ты, что ли?
— Я… только что приехал.
— Ну, извиняй, парень. Савельцев-то того… его осенью машина сбила. Сразу насмерть. Ну а комнату продала жена его бывшая. Алкашам условия обеспечили, долги заплатили… Так что извиняй, моя это квартира теперь. С ноября уже.
Женя кивнул, снова кивнул, вытащил сигарету. Новый хозяин пожал плечами, прикрыл дверь. Ляля стояла рядом, перебирая завязки на воротнике куртки, ее рассеянный взгляд блуждал по ступенькам в сетке теней и тусклого света.
— Пойдем, — сказал Женя и начал спускаться.
— Куда?
— На чердак. Тут, через улицу, есть один такой дом, малыш… там как бы помещение такое… с выходом на крышу.
— У нас теперь нет дома…
— Мне подумать надо.
— Женя, а почему…
— Не знаю. Пойдем скорее, скоро светает.
Женя и Ляля прошли через двор наискосок, вышли к высотному дому с черной лестницей и балконами-переходами между этажами. Поднялись на лифте на самый верх, на ту самую крышу, куда Женя ходил купаться в ветре. Воздух здесь был еще хрустальнее, чем внизу; синий прозрачный купол небес светлел у горизонта, как размытая акварель.
Ляля подошла к краю крыши. Ветер растрепал, взлохматил ее белокурые волосы. Глубоко внизу еще лежала темная синева, сонная тишина; здесь, наверху, воздух уже пах зарей, переливался и мерцал, будто сам собой.
— Как-то страшно.
— Почему?
— Да вот же ОНО. ОНО же сейчас…
— Это же просто солнце, сестренка. Просто солнце.
— Я такая сонная, Женечка. И слабая… как будто болею. Почему?
— Не знаю. Скоро рассвет, может быть, поэтому.
— Но раньше…
— Раньше как бы все было по-другому.
Женя принес с лестницы пустой пластмассовый ящик и поставил на бетон в самом темном уголке чердака. Ляля тут же села, подперла подбородок кулаками, задумалась. Женя снова закурил. Дверь на чердак осталась открытой; в ее проеме голубели, золотились небеса. День падал с высоты, обрушивался на город.
Ляля вдруг вскрикнула, прижав руку к груди. Женя тоже ощутил эту боль, этот удар или укол — как будто внутри что-то сломалось или оборвалось. Ляля взглянула на него расширившимися, потемневшими глазами.
— Они умерли? Да?
— Не знаю, — проговорил Женя медленно. — Не думаю.
— Но их же больше нет! Я их больше не чувствую! Зачем ты меня обманываешь!? Думаешь, я такая дурочка?!
— Ну что ты кричишь. Сестренка, ты просто как бы не понимаешь… Они ушли. Перешли. Ну…
— Ну куда?! В рай? Или в ад? Куда?!
— Ты не кричи, ты послушай себя.
Ляля замолчала. У нее сладко, истомно кружилась голова, золотая колышущаяся мгла танцевала перед глазами — и там, в ослепительном солнечном свете, вдруг проявилась сияющая дорога, туманная, голубая и розовая, невесомая и бесплотная, ведущая куда-то вперед и вверх…
— Что это?
— Может быть, переход… не могу объяснить, заяц. Только нас с тобой тут ничего не держит. Не чувствуешь?
— Ты же можешь к Лизе…
— Не могу. Это все — не для нас с тобой, понимаешь? Наше настоящее — там, там, где она кончается.
— Но где?
— Ну, откуда же мне знать. Там, где Шура с Генкой. И все, кому тут не дали дожить, и кто не может доживать за чужой счет. Нам с тобой тоже надо идти.
— Страшно.
— Не бойся. Это — как сменить одежду, как уехать или сбежать — ведь весело!
Ляля робко улыбнулась. Ее личико, голубое и розовое, в нимбе растрепанных волос, было счастливым и печальным сразу. Она протянула руки и обхватила Женю за шею; он поднял ее, как тогда, в первый раз, осенней ночью, когда уносил ее остывающее тело из темного ужаса. Ляля взглянула ему в лицо и спрятала головку у него на груди.
— Ты не хочешь смотреть?
— Мне страшно.
— Ладно. Пусть так.
Женя глубоко вдохнул ледяной светящийся воздух — и сделал шаг из тени. Ляля ахнула и прижалась к нему с истерической силой испуганного ребенка, но через миг ее судорожные объятия ослабли. Солнце хлынуло золотым водопадом, световым ураганом, влилось в волосы, в кровь, в застывшие души, растопило, согрело, наполнило добрым, щедрым, живым огнем.
Порыв ветра взметнул пепел, пронес по крыше, закружил, развеял над дворами в холодном остром сиянии нового дня.
Часть вторая
ЛЕДЯНОЙ ОБЕЛИСК
…А наутро выпал снег
После долгого огня.
Этот снег убил мена…
«ДДТ»
Кто-то сказал, что в Питере зимой тепло.
Может, он не был в Питере зимой? Тогда он имел право не знать, как в нашем городе на зиму умирает земля. Окна темны и пусты, деревья хрупки и седы, ветви звенят от холода, свет смерзся желтыми плитками, лежит на снегу неподвижно в серых клетках теней. Тихи улицы, тихи мертвенно, высоки небеса — и колючие звезды неподвижно, не мигая, стоят в черном ничто. Абсолютный ноль. Глубокий космос дышит на землю бесконечным холодом, вечностью — и ты дышишь газообразным льдом, рвущим легкие — что ты, безумец, делаешь на улице в эту пору?!
Легки в ночи шаги, стремительны, бесшумны — и тени летят сквозь тело синими лезвиями, снег вспыхивает от случайного фонаря неожиданными алмазами, редкий автомобиль обдает ослепительным мгновенным светом фар, исчезает, снова встает тишина. Нет ветра, стыл воздух, его можно коснуться — он гладок и жгуч на ощупь, как железо на морозе.
