Теперь Ларисе хотелось одновременно рассмеяться и расплакаться. В фигуре Ворона не было ничего призрачного, она не была ни светящейся, ни полупрозрачной, как обычно говорят о привидениях — разве что лицо казалось бледнее обычного и взгляд приобрёл какую-то странную тёмную глубину. Но он улыбался совершенно родной Ларисе обаятельной насмешливой улыбкой, приоткрыв треугольный кусочек сломанного незадолго до смерти переднего резца — что надо было делать? Бояться? Упасть в обморок от ужаса? Креститься? Опрометью бежать из комнаты?
А Ларисе хотелось подойти к нему и обнять. Удержало только то, что видение и вправду могло рассеяться от прикосновения, а это уже было бы не в шутку больно.
— Вот ты мне объясни, почему ты всё время встреваешь в какие-то истории? — говорил Ворон, положив гитару на колени. — Ну Светка, всем известно, конченая дурёха, но тебя-то как принесло в этот гадюшник?
— Знаешь, что, Ворон, — сказала Лариса с усталой улыбкой. — Ты, всё-таки, единственный мужик на белом свете, который всегда приходил, когда мне было по-настоящему плохо. Это очень и очень серьёзное достоинство.
— И на том спасибо…
— Но скажи — раньше тебе было никак не прийти? Ни разу с прошлой весны, бессовестный ты тип…
Ворон потёр переносицу.
— Ну как тебе объяснить… Как-то так вышло… Ты не поймёшь. Ну, в общем… я и сейчас не смог бы, но я там познакомился кое с кем…
— О! — Лариса надменно скрестила руки на груди. — Она красива?
— Нет, ты опять? Причём здесь?.. Да это просто старый мужик!
Лариса рассмеялась. На душе было легко, совсем легко, так легко, как не было уже очень давно.
— Старый мужик, вот как? Да, Ворон, ты низко пал в моих глазах. Просто ниже плинтуса — как ты мог?
— Ларка…
— Ворон… Ворон… Ворон, хочешь выпить? Или нет, нет, я забыла — вам же нельзя предлагать выпивку, после этого вы уходите и не возвращаетесь, да? Считай, что я этого не говорила.
— Я по-любому не хочу. Да и не могу, чего там… А, да вы, девушка, пьяны-с!
— Ага! Я пью… с тоски! Ты же вот умер, зараза такая, умер, бросил меня — твой поганый героин, будь он неладен, будь неладны вы оба, а я вот пью… Что ж, в петлю влезть?
— Ты что, совсем?! С ума сошла?! Даже не думай!
— Ладно, ладно, ладно, дружище… Я пошутила.
Говорилось как-то совершенно не о том, что надо было бы сказать, но Ларису несло. Тут был Ворон, драгоценный Ворон, единственный и неповторимый Ворон — и ей хотелось болтать, дурачиться, кокетничать, забыв, что он — видение, потусторонний визитёр, дух — или как там?
— Ты вышел из зеркала, да? — спросила она, улыбаясь.
— Нет, ты что, я так не умею. Я — через стену.
— А это проще? Стена же плотная, — Лариса зачем-то дотянулась до стены, постучала по ней кулаком, фыркнула. — Зеркало всё-таки…
— Да Ларка, тут же дело в том, что к стене надо подойти, а зеркало, оно… Да ты не поймёшь, не бери в голову. Сил мало у меня.
— Да? — Лариса встретилась с Вороном взглядом — вот, снова эта усмешечка, обаятельная, растерянная, даже, кажется, чуть виноватая. Он хотел меня видеть, хотел, подумала Лариса в восторге, в аду, в раю, на том свете — он хотел меня видеть! — Сил мало — возьми мои! — сказала она весело и протянула к видению руки.
Ворон отпрянул с нервным смешком.
— Дура баба, дура, — проговорил, улыбаясь, покусывая костяшки пальцев, отведя глаза, — не потому что баба, а потому что дура! Как можно такое предлагать, ты что, я за себя не отвечаю…
Лариса узнала эту мину. Ворон вёл себя так, когда ему до смерти хотелось отколоть что-нибудь неприличное, но мешали обстоятельства.
— Ах, не отвечаешь! — Лариса протянула руку, Ворон отодвинулся, снова хихикнул, возбуждённо и нервно, так, что Ларисе тоже захотелось хихикать и жеманиться.
Она сжала ладонь в кулак, вытянув указательный палец — и Ворон сделал то же самое. И они дотронулись друг до друга на одно мгновение, а потом Ворон вскочил с кресла.
— Сумасшедшая девчонка! — крикнул, прижимая к груди гитару. — Жить надоело?! Фу, дьявол, — а глаза у него горели ярким тёмным огнём и лицо, кажется, тоже светилось бледным лунным светом.
Лариса тёрла губы кончиком пальца. Она ещё ощущала ледяной холод руки Ворона — прикосновение обожгло её, как сухой лёд. Сердце колотилось, как после часа страстных объятий.
Ворон стоял в обнимку с гитарой и честно пытался выровнять дыхание.
— Если ещё раз так сделаешь, я уйду, — сказал, всё-таки чуть-чуть задыхаясь, но не сдвинулся с места.
— Я больше не буду, — протянула Лариса детским голосом и рассмеялась. — Честно. Что, торкнуло, вещая птица?
Ворон усмехнулся и снова сел. Устроился в квадрате тусклого уличного света, как в прожекторном луче, перехватил гитару профессиональным концертным движением, гордо сообщил:
— Я, чтоб ты знала, больше не ширяюсь. Я кое-что покруче нашёл.
— Здорово. Просто здорово. Вот — весь Ворон в одной фразе. А тебе что ж, непременно умереть надо было, чтобы отколоться, да, солнышко? Или — на что ты там пересел с героина? На смолу и серу?
— Да ладно, кончай меня пилить, зануда! Давай я тебе лучше песенку спою, хочешь? Колыбельную?
— Колыбельную Кипелова… Это было бы чертовски громкое молчание…
— Ларк, я серьёзно.
— Давай. Из ненаписанного что-нибудь.
— Из неопубликованного, блин.
Лариса улыбнулась, кивнула. Прилегла, свернулась клубком. Ворон тронул струны. Музыка тёмной неземной прелести поднялась, как туман, заволокла все… Ворон не писал стихов, зато был потрясающим композитором — при жизни. Впрочем, раньше Лариса не слышала ничего подобного — очень узнаваемая душа Ворона в музыке была облечена таким неописуемым потусторонним великолепием, что падало сердце.
Жаль, что это нельзя записать, думала Лариса, тая в тёплых слезах на грани сна и яви. Восхитительный прощальный подарок, заметило одно из Ларисиных «я», в полусне уже непонятно, какое именно. Ну почему же — прощальный, возразило второе. Просто — подарок судьбы. Свидание с мёртвым женихом, как в готической балладе. Какой восторг, какое тихое счастье — Ворон, ночь, музыка…
Лариса мягко отплыла в сон, как по мерцающей тёплой воде. И во сне она продолжала слышать гитару…
Римма жила на свете, чтобы помогать людям. Это было её кредо.
Как всегда случается с людьми, рождёнными помогать другим и творить добро, её судьба была к ней несправедлива. Люди часто — тоже.
Муж Риммы оставил её с ребёнком десять лет назад. Развод сопровождался такой громадной волной несправедливых обвинений, что другая женщина просто захлебнулась бы в этой грязи. Римма выдержала, не сломавшись, её поддерживали свыше. Часто бывает так, что мужья оказываются сугубыми материалистами, но муж Риммы оказался к тому же жестоким циником. Он сделал всё возможное, чтобы разорвать связь Риммы с непостижимыми силами, но она была настолько стойкой, что предпочла миссию служения миру и людям своему личному счастью. О другой женщине можно было бы сказать — она осталась одна. Римма осталась с Богом.
