Принесла Любашина разве что не в подоле – носила ребенка
так, что до седьмого месяца никто не знал, что она беременная. А потом вдруг,
буквально за несколько дней, раздулась, стала как пузатая лодка и через два
месяца родила. От кого – никто не знал, да особенно и не интересовались: пойди
там сообрази, с Танькиной-то неразборчивостью в связях. Хорошо еще, что ребенок
родился здоровый – Танька быстро пихнула его в ясли, когда подошел срок, и
снова вышла на работу.
Но после родов она изменилась: стала притихшая и смирная, на
глаза Шестаковым и их друзьям попадалась редко, по вечерам сидела безвылазно в
своей комнате. Только тревожность в глазах осталась и скулы запали еще больше.
Эльвира как-то, пожалев ее, спустилась к двери Любашиной и, постучав,
предложила пирог собственного приготовления, но Танька высунулась на минуту,
нагрубила Эльвире и захлопнула дверь перед ее носом. Не нужна была ей ничья
жалость.
Смерть Любашиной непременно стала бы в городе основной темой
для пересудов, но случившаяся в тот же вечер трагедия ее затмила. Две смерти
подряд в один день – такого в спокойном Тихогорске не помнили.
Вечером в милицию позвонили – возле подворотни нашли тело
сбитого насмерть человека. Им оказался Борис Юрьевич Чудинов, терапевт местной
больницы. Все следы замела метель, и не нашлось ни одного прохожего, который
мог бы рассказать, кто же ехал по улице Галкина в тот страшный вечер третьего
февраля.
Несчастный, ошеломленный произошедшим, Антон Соколов
рассказал, что они с Чудиновым весь день провели в больнице, а вечером
отправились домой пешком – оба жили в одном районе. На полпути Антон вспомнил,
что хотел зайти к Шестаковым, и повернул в другую сторону. Придя к Эльвире и
Розе, он от них и узнал о самоубийстве Любашиной, а спустя несколько часов
Соколову сообщили, что друг его мертв.
Убийцу, вольного или невольного, так и не нашли. Не
оказалось никого, кто мог быть заинтересован в смерти тихого терапевта.
Следователь пытался давить на Соколова, предполагая у того тайные мотивы, но
обвинение было смехотворным: у Антона Павловича не имелось машины, не говоря
уже о причинах желать смерти другу. Не нашлось и пациентов, недовольных
лечением доктора Чудинова настолько, чтобы убить его. В конце концов
остановились на том, что имела место трагическая случайность и убийца скрылся.
Судя по силе удара, на капоте машины должны были остаться следы, и в городе
следующие несколько недель останавливали и внимательно осматривали машины, ища
на них повреждения, но безрезультатно.
Горе Антона Соколова было неподдельным. После смерти друга
он сильно похудел, глаза у него запали, и на работе он появлялся в таком
состоянии, что в конце концов главврач отправил его на неделю в отпуск. Кто-то
цинично поговаривал, что сейчас-то его, горюющего, и приберет к рукам одна из
сестер Шестаковых, но этого не случилось.
Из отпуска Соколов на работу не вернулся. Коллегам он
признался, что не может каждое утро приходить в больницу и понимать, что Боря
больше здесь никогда не появится. И не может возвращаться домой той же дорогой,
на которой погиб Чудинов. Как ни убеждали Антона Павловича, что его вины в
случившемся нет, ничего не помогало. Подавленный, разбитый, Соколов оставил
работу, а вскоре и вовсе уехал из Тихогорска в соседний Анненск, где его в
конце концов взяли оперировать в областную больницу.
– Вот так и прекратились журфиксы у Шестаковых, –
закончил Корзун. – А вскоре наступило такое время, что всем стало не до
журфиксов – выжить бы. Тогда-то Эльвира и открыла «частный постоялый двор». К
тому времени весь дом уже принадлежал ее семье, и Эльвира Леоновна как-то в
порыве откровенности призналась, что ей стоило больших трудов добиться того,
чтобы все комнаты перешли им. Но городок небольшой, Эльвира всех знала, и
помогли ей те же чиновники, что работали когда-то с ее мужем. Без взяток,
думаю, дело не обошлось… Правда, когда у нас обходилось без взяток?
– А что сталось с семьей Шестаковых?
– Детей вы видели – выросли, работают… Эльвира так и не
вышла замуж. Да и Роза тоже. С отъездом Соколова обе погрустнели, притихли, и
вскоре Роза решила эмигрировать из страны. В девяносто первом она уехала в
Израиль, и Эльвира осталась одна с четырьмя детьми в своем огромном доме. Никак
не может расстаться с ним… с домом то есть. Я слышал краем уха, будто кто-то из
наследников тех, кто раньше жил в шестаковском доме, собирался подать на
Эльвиру в суд и отсудить часть своей жилплощади – ведь любому известно, что
комнаты перешли в собственность Шестаковой не совсем законно, – но Эльвира
откупилась от него. А может, и не откупилась, а договорилась по-доброму…
Валентин Ованесович откашлялся, привстал и бережно поправил
нарцисс, почти сломанный порывом ветра. Макар с интересом наблюдал, как он
прижимает широкой темной ладонью землю, комьями осевшую с края клумбы,
утрамбовывает ее, отряхивает листья растения.
– Есть у нас в городке крупный бизнесмен из приезжих –
Роман Давыдович, – продолжил Корзун, возвращаясь на скамейку и отряхивая
руки. – Злой, как цепной пес… Фамилия у него – Парамонов. Вздумал он
купить у Эльвиры дом и, говорят, очень хорошие деньги за него предлагал –
втемяшилось Ромке в голову сделать из него родовой особняк, в котором будут его
дети и внуки расти, и чтобы была у этого особняка какая-никакая история. Проще
было бы построить новый дом, но у нового какая история? Правильно, никакой.
Только Эльвира Парамонову отказала. Уж он и давил на нее, и уговаривал, но с
места ее не сдвинул. Хотя справляться с такой площадью, думаю, ей нелегко.
Долгое время у Эльвиры работала нанятая женщина (кажется, их было двое,
сменявших друг друга), а затем подросли дети, Эля стала помощницей по дому, и
теперь они справляются своими силами.
– Про отъезд Розы вы как-то скомканно
рассказали, – заметил Илюшин.
– А я о нем ничего и не знаю, – развел руками Корзун,
оправдываясь. – Меня тогда в городе не было. Уезжал – жила по соседству
красавица Роза Шестакова, приехал – нет красавицы! Где, спрашиваю? Уехала в
Израиль – вот и весь разговор. Я, признаюсь, удивился – никогда не думал, что
можно так быстро взять и уехать. Потом подумал и понял, что не за один день все
это делалось и не за один месяц… А то, что я ничего не знал, – так ведь я
им не сват, не брат и не жених.
– А хотели бы?
– Что – хотел бы?
– Хотели быть женихом? – совершенно серьезно
спросил Илюшин.
Корзун покосился на него и усмехнулся.
– Экой ты, парень, любопытный. Ну, раз уж я сам
разговор завел, то скажу тебе: нет, не хотел бы. Бабы они красивые, но не в
моем вкусе. Правда, я всегда ими восхищался, особенно Эльвирой – четверых детей
родила, а не расползлась, фигуру не потеряла. Порода такая!
Хозяин положил руку на скамью, и Макар обратил внимание, что
у него утонченные ровные пальцы, длинные, как у пианиста.
– Вы музыкант? – заинтересованно спросил он, кивая
на ладонь Валентина.
Тот бросил взгляд на руку, отрицательно покачал головой.
