Сам Яков Матвеевич никогда не придавал значения тому, какое
впечатление производит на людей. Жил он по простым правилам: не ври, не
завидуй, не делай гадостей окружающим – в общем, живи по совести. Сам он вряд
ли смог бы объяснить, что значит «жить по совести», но любой приятель Якова
Матвеевича, попавший в беду, знал: на этого немногословного человека можно
рассчитывать, он не подведет и не обманет.
Афанасьев был человеком семейным, потому что в его
представления о правильном существовании укладывалась только жизнь с женой,
детьми и внуками. Именно поэтому женился он не по любви, а «по надобности», но
за годы брака так сросся с женой, что никогда и не вспоминал о причинах своей
женитьбы. Для него было естественным в свое время найти пару, родить детей,
вырастить их, обучить… И жену он подобрал себе под стать – тихую, спокойную,
живущую «по совести»: никто другой не понимал, какое сокровище эта неприметная
девушка со стеснительным взглядом, а вот он понял, разглядел. И оказался прав –
матерью она стала прекрасной и детей вырастила всем на зависть.
Яков Матвеевич похоронил жену десять лет назад, старший сын
переехал в другой город, но младшие сын и дочь остались в Тихогорске, уже
растили своих детей и очень радовали отца, раз в неделю привозя к нему кудрявых
мальчика и девочку, очень похожих на его покойную Нину. Афанасьев мастерил с
внуком корабли, внучке вытачивал детали для кукольного домика, играл с детьми в
«поехали-лошадка», и те обожали деда. И сам он любил, когда внуки приезжали:
раз в неделю, чаще и не нужно, иначе и им хлопоты, и ему неудобство.
Пару лет назад дочь Светлана вдруг заблажила на пустом
месте: решила разводиться с мужем, объявив отцу, что не любит больше своего
супруга, а потому не хочет быть с ним несчастной. Яков Матвеевич аккуратно
расспросил ее и выяснил, что зять Светлану не бьет, как он опасался, не
изменяет ей, а вот сама она влюбилась в нового коллегу на работе – или только
собиралась влюбиться. Огорченно поцокав языком по поводу бабьей глупости,
Афанасьев посадил перед собой дочь и доходчиво, как глупенькой, объяснил ей:
если она вздумает сделать то, что решила, люди ее засмеют. И станет она
посмешищем для всех знакомых.
Светлана тут же вскинулась, закричала: «Да о чем ты, папа,
говоришь! Сейчас время другое, никого моя жизнь не касается, как хочу, так и
живу»… И всякие другие глупости говорила – вроде того, что «пусть смеются, а я
все равно сделаю по-своему».
Яков Матвеевич ее ерунду терпеливо выслушал, подождал, пока
она успокоится, а затем сказал:
– Ты думаешь, люди стали другие? Может, и стали –
спорить не буду. Но в одном они не меняются: им всегда любопытно за чужие
заборы заглядывать. Ты думаешь, почему у меня палисадник низенький, а? Вот как
раз поэтому – чтобы каждый, не вставая на цыпочки, мог посмотреть да и
отвернуться: какой интерес подглядывать, если все тебе показали?
Светлана хотела что-то возразить, но отец не дал, погрозил
ей костлявым желтым пальцем.
– Не перебивай, послушай. Тихогорск – город не очень
большой, все быстро по нему разносится. Сказать, что о тебе люди будут
говорить? Будут говорить, что Светка Игнатьева мужа бросила, детей оставила без
отца, а все по дурости да от неудовлетворенности. И твой сокол, что на работе,
быстренько передумает с тобой романы крутить – испугается. Поверь мне: я
мужицкую натуру знаю! Испугается, точно тебе говорю.
На лице Светланы отразилось колебание – Яков Матвеевич и не
сомневался, что с этой стороны она свой план не обдумывала.
– Учительница в школе должна детей учить, так? –
продолжал он размеренно. – Только у нее, у этой учительницы, тоже своя
жизнь есть, и ей хочется сделать ее поинтереснее. Вот она и будет твоей дочери
косточки перемывать с другими такими же учительницами, на тебя с любопытством
посматривать, когда ты на родительское собрание придешь: «Как, мол, вы,
Светлана Яковлевна? Окрутили нового мужика или так и ходите глупой
разведенкой?»
Светлана залилась краской, сидела, не смея поднять на отца
глаза.
– А захочешь вернуться к мужу, перебесившись, –
веско говорил Яков Матвеевич, – так во второй раз над тобой город будет
смеяться. А у тебя от этого истерики начнутся, станешь на ребенке срываться.
Или ты думаешь, это так просто вытерпеть? Нет, голубушка моя, для этого такая
сила характера нужна, какой ни у меня, ни у тебя нету!
– У тебя-то как раз есть, – всхлипнув, возразила
дочь. – Ты, отец, против любого общественного мнения мог бы пойти!
– А зачем против него идти, скажи на милость? Ты сама
подумай, Света, ведь это важно – что о тебе другие люди подумают. Учительница
та же, медсестра, начальница твоя… И не слушай дураков, которые будут тебе
говорить, что ты, мол, сама по себе, живи своим умом! Ты в обществе живешь,
так? Не на хуторе, не в чащобе… Значит, прислушивайся к другим людям, старайся
жить так, чтобы они тебя уважали, а не смотрели, как на эту… Санта-Барбару, да.
Светлана не ушла от мужа, а через полгода у них и вовсе все
наладилось. Правда, этому Яков Матвеевич еще раз поспособствовал: тайком от
дочери вызвал к себе зятя и побеседовал с ним по душам. И ведь никакой великой
мудрости не открыл, ничего нового не сказал – все тысячу раз
говорено-переговорено: жене нужно ласку и любовь показывать (женщины – они
по-другому чувствуют), для нее нужно стараться дома орлом выглядеть, но в то же
время жена должна знать, что главный в доме всегда мужчина… Женщина, которая
главной делается, становится как бешеная кобыла: куда понесет – сама не знает.
И окружающих потопчет, и сама сдуру башку о ближайшее дерево размолотит.
Вроде все ясно и учить-то тут нечему, но зять слушал
внимательно – с чем-то спорил, а где-то только головой кивал – и ушел от Якова
Матвеевича с совсем другими мыслями в голове. Афанасьев посмотрел потом на их
семью и порадовался: и Светка ходит счастливая, о втором ребенке поговаривает,
и Кирилл ее доволен.
– Пообтешутся еще друг об друга, – проговорил
Афанасьев, и собака, лежавшая за забором, вскинула лобастую башку и сонно
взглянула на него – не зовут ли, не предлагают ли зайти в дом.
Яков Матвеевич усмехнулся и покачал головой: нечего собаке в
доме делать, место собачье – на улице. Морозы если только зимой ударят… Да
когда они были в последний раз, те морозы?
Он закурил, опустился на ступеньку. Разморенное доброе его
состояние вдруг куда-то исчезло, и накатило вместо него что-то черное,
гнетущее. Словно кто-то злобный сказал в ухо Афанасьеву: мол, жить тебе
осталось всего ничего, да и жизнь у тебя была так себе – жалкая да бестолковая.
Яков Матвеевич аж передернулся и, чтобы избавиться от наваждения, снова
заставил себя вызвать в памяти встречу в ресторане. Но воспоминание пришло и
схлынуло, ничего не оставив за собой, кроме вязкой тоски. «Да что ж такое-то?»
Впору было думать, будто Якова Матвеевича за одну минуту
кто-то сглазил. Хоть он и не особенно верил в эти глупости, но тут другое
объяснение и придумать сложно: так хорошо он себя чувствовал, так душевно, и
вдруг раз – и пропало. Афанасьев посмотрел на псину и сплюнул от злости на
самого себя: старый дурак, какая только ерунда в голову не придет! Нечего в
себе копаться – чай, не грядка. Возраст уже подошел, никуда от него не денешься
– может, какая-нибудь кишка заболела, и в голове тут же отозвалось таким вот
странным и неприятным образом.
