Успокоив себя, Яков Матвеевич встал, бросил последний взгляд
на собаку, подумав, что непременно нужно будет ее к себе взять, если доживет до
зимы… И вдруг понял, от какого подсознательного воспоминания исчезла вся
радость, что принес он сегодня домой.
Последняя холодная зима – такая, чтобы с настоящими
холодами, с метелями и вьюгами, выстужавшими все человеческое тепло, –
случилась в том проклятом, проклятом, проклятом девяностом году.
В девять вечера Илюшин осторожно выглянул из своей комнаты,
оглядел коридор, внимательно прислушиваясь. Он собирался подняться на чердак, и
ему вовсе не нужны были соглядатаи в лице щуплого Эдика или неторопливого
Леонида, до поры до времени притворяющегося ленивым и неповоротливым. Но в доме
стояла тишина. «Последнее время я только и делаю, что прислушиваюсь», –
подумал он, выключил звук у телефона и медленно пошел по плохо освещенному
коридору в сторону лестницы, гадая, что мешает Эльвире Леоновне вкрутить яркие
лампочки. «Чертов сумрак… И сквозняки, от которых колышутся шторы, а на стенах
пляшут тени… Неудивительно, что бедной Заре Ростиславовне почудилось неизвестно
что».
Но зеленая штора в конце коридора не колыхалась, висела
неподвижно, словно окно занавесили не тканью, а бумажной декорацией,
имитирующей материю. «Что в этом доме декоративное, а что – настоящее, не
так-то просто понять. Мебель, посуда, скатерти… Люди».
За спиной Макара раздался едва уловимый звук – словно кто-то
глубоко вдохнул и надолго задержал дыхание, – но стремительно обернувшийся
Илюшин ничего не увидел. «Сквозняки…»
Идя по коридору вдоль закрытых комнат, Макар начал ощущать в
себе ненависть к дверям – во всяком случае, к дверям этого дома. Пустота,
обнаруживающаяся за ними, была обманкой, ловким фокусом иллюзиониста,
дурачившего наивную публику. Илюшина не покидало чувство, что в каждой двери,
мимо которой он проходит, есть невидимый ему глазок и возле каждого глазка
стоят бесплотные молчаливые люди. Кто-то по-прежнему наблюдал за ним, как и в
столовой, – Илюшин ощущал это спиной и затылком. Ковры, по которым так
легко идти бесшумно, скрипящие лестницы, много старых предметов – очень старых,
старше большинства живущих в доме. «Почему Шестакова не хочет продать дом?
Неужели он и в самом деле приносит ей такой доход, что она не может с ним
расстаться?»
Эти двери, не пропускающие звуки, такие одинаковые, плотно
притворенные… Пустые комнаты, в которых должны останавливаться постояльцы – но
не останавливаются. «Эльвира Леоновна сказала, что не сезон. В санатории
оборваны все объявления о комнатах, сдающихся в городе, а Шестакова говорит –
не сезон. Почему здесь никто не поселился, кроме меня?»
Когда-то здесь жили люди… много людей. Семья военного,
учитель биологии, несчастная гулящая девица с первого этажа, ее грудная дочь,
два старика, ставшие еще при жизни невидимыми, как призраки. «От них не
осталось почти никаких предметов. Разве так бывает – чтобы после двух стариков
не осталось почти ничего?»
Против воли в голову Макара приходили странные, не
свойственные ему мысли и впечатления: он живо представлял себе учителя биологии
– сухого, с бородавкой под носом, ненавидевшего скользкого и почти всемогущего
мужа Эльвиры Леоновны. «Почему она не вышла замуж второй раз? Неужели так
сильно любила того хирурга, Соколова?» Макар представил, как веселились на
втором этаже по субботам, как ставили музыку и, может быть, целовались по
углам, как играли в фанты и два человека старательно делали вид, что веселятся
ради самого веселья, а не потому, что отчаянно пытаются устроить свою судьбу.
Впрочем, только ли два?
Терапевт Борис Чудинов, сбитый насмерть в феврале
девяностого года, – чего он ждал от этих встреч? В кого из двух сестер он
был влюблен? Что они обсуждали с веселым красивым Антошей, возвращаясь домой,
слегка подвыпившие, переполненные впечатлениями вечера? Тихогорск – такой
скучный город, а Эльвира и Роза наверняка были обаятельны и интересны… Но у
одной сестры четверо детей, а другая совершенно свободна и также прекрасна.
«Почему же Роза уехала?»
Ступеньки негромко поскрипывали под его ногами, пока Макар
поднимался по лестнице, и добравшись до верха, он обернулся – посмотреть, не
вышел ли кто-нибудь на звук. Но внизу было тихо.
Вокруг Илюшина сгустился полумрак – на этом этаже не было
окон и не горел свет. Маленькая квадратная площадка, короткая лесенка в пять
ступенек – и последняя дверь, ведущая на чердак: обычная дверь, деревянная,
крашенная темно-зеленой краской, облупившейся возле ручки. И ручка была самая
что ни на есть обычная: тусклая, металлическая, а под ней – замочная скважина.
Илюшин постоял, прислушиваясь, но за дверью было тихо. Тогда
он еще раз обернулся назад, проверяя, не крадется ли кто-нибудь за ним по
лестнице. Подумал: «Обидно будет выяснить, что дверь заперли после визита Зари
Ростиславовны», повернул ручку вниз и толкнул.
По всем правилам дверь должна была отвориться со скрипом, и
Макар приготовился услышать противный звук. Но створка открылась бесшумно, и
он, усмехнувшись, шагнул внутрь.
Чердак оказался огромным. В двух окошках, расположенных
почти в центре крыши, виднелось вечернее небо. Только намек на остатки света,
будто сохранившегося от проникавшего сюда дневного солнца, таился по углам
этого пустого помещения с очень низким скошенным потолком. Впрочем, это был не
потолок, а крыша.
На стене можно было различить провода, и Макар вспомнил, как
Заря Ростиславовна сказала: «Я нашла выключатель». Он пошел по чердаку, ведя
рукой по дощатой поверхности, и вскоре нащупал его – как раз на высоте своего
роста. На соседней стене глухо щелкнул и зажегся светильник, и Илюшин смог как
следует рассмотреть окружавшее его пространство.
Многие годы сюда притаскивали ненужную мебель, разнообразный
хлам, и он копился, зарастал пылью и грязью, пока хозяева дома не решили
навести здесь порядок и не расставили мебель вдоль стен, а хлам не сложили в
коробки. Теперь коробки громоздились друг на друге, почти доставая до крыши, а
табуретки, стулья и разобранные столы прятались за ними. Макар прошел мимо
этого склада и вдохнул запах пыли, древнего картона и тот особенный аромат
забытых вещей, который накапливается рано или поздно в любом старом доме.
Над головой Илюшина ходила по крыше какая-то птица, внизу
уныло лаял пес. Под окошками в крыше вилась мошкара, напрасно пытавшаяся
выбраться наружу через грязное, в разводах, маленькое стекло. В углу стоял
стул, на котором комом лежало какое-то тряпье, и Макар подошел поближе,
осторожно взял в руки тряпку, оказавшую женским платьем – длинным серым женским
платьем в мелкий розовый цветочек. Затем Макар сделал то, что, случись
кому-нибудь наблюдать за ним, показалось бы наблюдателю несколько странным:
приложил платье к себе и посмотрел вниз, оценивая его длину.
– Чего-то в таком роде…. – начал он вполголоса, но
тут же замолчал, настороженный каким-то звуком. Свет мигнул и погас, и в ту же
секунду над окошками пронеслась тень как будто крупной птицы.
