– А кто в ней жил раньше? – словно между прочим
поинтересовался он, отпивая кисловатый чай. – Когда-то здесь жили разные
семьи, так?
– Да, но это было давно, – суховато ответила
Эльвира Леоновна.
– И все-таки, кто? – не отступал Макар.
Шестакова ничем не показала, что настойчивость гостя ей
неприятна.
– Моя сестра Роза, – сказала она, отворачиваясь,
чтобы взять сахарницу. – Ей нравилось, что окна комнаты выходят во двор,
потому что когда-то по дороге ездили машины и их шум мешал ей спать. Сейчас
Тихогорск стал совсем другим, и вы сами видели, что на нашей улице даже не
удосужились проложить нормальную дорогу с тех пор, как старая пришла в
негодность.
Она поставила на стол фарфоровую сахарницу и принялась
непринужденно рассказывать о том, как много изменилось в их городе. Макар
послушал о новостройках, о новой затее мэра, решившего сделать из Тихогорска
культурную столицу области и тщетно пытающегося заманить туристов, о конкурсах
цветоводов… А затем прервал монолог хозяйки на полуслове:
– Простите… Мне показалось, что я слышал плач в этой
комнате.
Спокойствие исчезло в долю секунды, будто в лицо Эльвире
Леоновне плеснули холодной водой. Скулы ее порозовели, а глаза внезапно
блеснули яростью – точно так же, как полчаса назад у ее дочери. Шестакова
крепко сжала ручку чашки, словно стараясь не расплескать чай, и поставила ее на
блюдце.
– Вы что-то перепутали, – сдерживаясь, сказала
она. – Уверяю, Макар Андреевич, вам показалось. Может быть, плакала Эля –
у нее не очень крепкие нервы, она впечатлительна и ранима, к тому же ее комната
расположена неподалеку от вашей…
– Боюсь, Эльвира Леоновна, это никак не могла быть ваша
дочь. Ее в тот вечер и дома-то не было… К тому же я не смог бы перепутать звук,
доносившийся из комнаты Эли и из той, угловой.
– Вы говорите ерунду! – отчеканила Шестакова.
– Я лишь говорю о том, что слышал, – пожал плечами
Макар, делая вид, что не замечает ни смены ее настроения, ни резкости
тона. – А из той комнаты я два раза слышал плач. Вечером и ночью.
– Но там же везде двери!.. – почти отчаянно вскрикнула
Эльвира Леоновна, как-то нелепо, жалко взмахнув руками, и Илюшин осекся.
– Что значит… – начал было он и вдруг понял: –
Двери? Вы поставили звуконепроницаемые двери?
– Это… для гостей… – пролепетала Эльвира Леоновна,
снова меняясь в лице – ярость уступила место растерянности. – Их нельзя
назвать звуконепроницаемыми, просто они должны гасить шум. Там внутри какой-то
слой… Я поставила их затем, чтобы гости не мешали друг другу!
Илюшин молчал, глядя на нее, и Шестакова встала, суетливо
схватила и понесла к раковине чашку, из которой она не отпила ни глотка.
Когда она снова обернулась к Макару, лицо ее было почти
безмятежным, и только два розовых пятна на скулах напоминали о недавней
вспышке.
– У меня останавливались очень разные люди, – с достоинством
проговорила Эльвира Леоновна, вновь превращаясь в прекрасную немолодую немецкую
куклу. – Конечно, как хозяйка, я обязана позаботиться о всеобщем удобстве.
– О всеобщем удобстве… – повторил Макар.
– Именно так! А теперь, прошу меня простить, я оставлю
вас одного.
Шестакова вышла, не глядя на Илюшина. Тот посидел некоторое
время в задумчивости, прокручивая в голове только что случившуюся сцену, и
покачал головой.
– Не уверен, Эльвира Леоновна, что хотел бы, чтобы вы
заботились о моем удобстве, – вслух сказал он и вылил остатки кисловатого
чая в раковину.
Яков Матвеевич спал в эту ночь плохо. Дурная уличная собака
несколько раз принималась выть, и Афанасьев, проваливавшийся в смутный тяжелый
сон, снова просыпался, кляня ее на чем свет стоит.
Утром он встал разбитый, долго чистил зубы и старался не
смотреть на свое отражение в зеркале. «Старик, совсем старик». Желтоватая
нездоровая кожа, сморщенные мешки под глазами… Яков Матвеевич окатил лицо
ледяной водой и вышел из дома – подышать свежим воздухом, проветрить голову.
Чувствовал он себя препаршиво.
Пакостная собака куда-то убежала, и от этого он совершенно
раскис, хотя не собирался ни ругать, ни приманивать ее. Просто хотелось
прогуляться, чтобы псина встретила его и виновато виляла бы хвостом, извиняясь
за ночное безобразие. Он бы снова назвал ее дурой и был бы с нею строг, но
сварил бы им на двоих овсянку – вчера она съела целую миску овсянки, в которую
он добавил кусочки курицы, выловленной из своего супа.
Яков Матвеевич прошелся до калитки и даже выглянул наружу в
надежде, что собака окажется где-нибудь неподалеку. Но вместо собаки он увидел
человека, и от одного взгляда на него настроение Афанасьева, и без того
невеселое, испортилось окончательно.
От дома Шестаковых к нему быстро приближался постоялец
Эльвиры, на которого Афанасьев сорвался совсем недавно без всякого видимого
повода и после этого сам краснел, вспоминая, какую безобразную сцену устроил
незнакомому человеку. Яков Матвеевич решил сбежать в дом от неловкости, но
реализовать свое намерение не успел: худой сероглазый парень неопределенного
возраста уже подходил к палисаднику, и на лице его была написана смутившая
Афанасьева решительность. «Ох, скандалить бы не начал…» – невесело подумал
старик, приготовившись извиняться.
Однако Илюшин и не думал скандалить. К Афанасьеву он шел с
совсем другой целью.
Проснувшись утром, около шести, Макар уже не смог заснуть и
лежал полтора часа, прокручивая в голове все происходящее в доме Шестаковых и
пытаясь создать единую картину из кусочков рассказов и собственных впечатлений.
Однако картина не складывалась, и это раздражало Макара.
Кое-какие догадки у Илюшина имелись, но что-то смущало его в
собственных логических построениях, хотя в одну из придуманных им версий
укладывались все или почти все странности, с которыми он столкнулся в этом
доме. Возможно, что в долгой жизни дома и его обитателей оставалась неизвестной
ему какая-то история. Историю нужно было вытащить на свет, но она пряталась по
углам, скрывалась в глазах людей, врущих ему на каждом шагу, расплывалась и
таяла, стоило Илюшину ощутить, что вот-вот – и он ухватит за кончик ниточки,
ведущей к ней. Намеки и недоговоренности, почти незаметные паузы перед
произнесением имени, отретушированная фотография и забытое платье… Терпеливый
Макар, всегда готовый осторожно выуживать сведения из омутов чужих
воспоминаний, чувствовал, что больше всего сейчас ему хочется ударить кулаком,
чтобы разбить ровную водяную поверхность, заставить отражения исчезнуть и
разглядеть наконец – что же там, под толщей сонной прищуренной воды.
Что-то в этом роде он и попытался сделать накануне. Но
Эльвира Леоновна быстро взяла себя в руки, бежала с поля боя для восстановления
сил и второй раз, Илюшин чувствовал, не позволила бы ему так легко выбить себя
из колеи. Следовало искать другие пути для выяснения правды, и, поразмыслив,
Макар понял, что именно предпримет сегодня. Он натянул джинсы, тонкий свитер и,
забыв про завтрак, вышел из дома.
