Илюшину показалось, что на дом неожиданно навалилась глухая
тишина, проглотив все шорохи, голоса и стрекотание сверчков. Где-то на улице, в
других домах люди пели, смеялись, разговаривали, плакали, здесь же они сидели
по своим комнатам, молчали, и их молчание накапливалось, впитывалось в стены и
ковры, просачивалось через шторы, растекалось по стеклам, создавая
непреодолимую преграду для звуков извне. Остался лишь один звук – неприятное
дребезжание спирали лампочки в горящем светильнике.
«В этом доме уже в который раз не вовремя гаснет
свет, – с раздражением подумал Макар. – Надеюсь, мне удастся дойти до
комнаты не в кромешной тьме?»
Илюшин сделал еще шаг, и лампочка наверху мигнула. Шаг – и
вновь светильник потух на секунду и зажегся. После третьего шага Илюшина
лестница окончательно погрузилась в темноту.
И тогда тишину прервал тонкий всхлип – то ли детский, то ли
женский. Макар выругался сквозь зубы, быстро преодолел последние ступеньки,
держась за перила, и ступил на ковер, оглядывая темный коридор. После визита к
Борзых нервы его были взвинчены, и он вздрогнул, когда ближняя к нему дверь
открылась и из нее показалась женская фигура.
– Макар Андреевич? – спросила Эля, вглядываясь в
темноту. – Это вы?
Она пошарила на стене, нашла выключатель, и из комнаты упала
широкая полоса желтого света. Макар всмотрелся в круглое лицо, но не обнаружил
на нем и следа слез.
– У вас лампочки на лестнице перегорели, – поведал
ей Илюшин. – Причем все сразу.
Эля проигнорировала замечание о лампочках. Она выскользнула
из комнаты, запахнув плотнее полы синего байкового халатика из тех, что носят
старушки в больницах, и полностью открыла дверь, чтобы люстра осветила коридор.
– Я хотела вам кое-что сказать… – Голос у Эли был
тихим, напряженным. – Уезжайте, Макар Андреевич. Пожалуйста, уезжайте!
– Почему?
Девушка покачала головой вместо ответа, испуганно огляделась
вокруг, словно ожидала, что в пустом коридоре вот-вот материализуется кто-то из
ее родных.
– В Тихогорске можно найти комнаты гораздо лучше, чем
наши… И дешевле! Уверяю вас!
– А вы меня не уверяйте, – пожал плечами Макар,
которому окончательно надоели эти игры. – Лучше скажите, кто у вас в доме
плачет?
Эля широко раскрыла глаза.
– Да, плачет, и не смотрите на меня так, будто не
знаете об этом. Ваша маменька не соизволила ответить мне на этот простой
вопрос, так, может быть, вы ответите?
– Это… кто-то балуется… – пробормотала она,
заикаясь. – Чья-то шутка…
– Женщина на чердаке – тоже шутка? – спросил Макар
наугад. – Та, что ходит ночью по вашему дому?
Он ожидал, что Эля рассмеется, станет подшучивать над ним
или просто не поймет, о чем речь. Но она изменилась в лице так сильно, что
Илюшин, не ожидавший такой реакции, удивленно вскинул брови. Девушка отступила
на шаг назад, умоляюще сжала руки на груди и попыталась что-то сказать, но у
нее не получилось.
– Что с вами? – быстро спросил Макар. – Эля,
вам плохо?
– Женщина? – выдохнула она. – Н-не может
быть….
– Почему не может, если я ее видел?
– Видели?!
Эля разжала руки, схватилась за дверь.
– Вы не могли ее видеть! Не могли!
– Почему же не мог? – очень тихо спросил Илюшин,
не отрывая глаз от ее лица. – Скажите мне, Эля, почему вы убеждаете меня в
том, что я не мог видеть то, что видел?
Эля перевела застывший взгляд на тень Илюшина за его спиной
и прошептала одними губами – так, что Макар скорее угадал, чем услышал:
– Она же умерла…
Внизу хлопнула дверь, и девушка вздрогнула, будто
проснувшись, посмотрела на Илюшина перепуганными глазами и поспешно отступила
назад, в комнату. Дверь закрылась – и Макар снова остался в темноте.
Рано утром Сергея Бабкина разбудил телефонный звонок. Не
глядя на экран, он был уверен, что звонит Илюшин, и не ошибся.
– Только не говори, что у тебя для меня срочное
дело, – сонным голосом пробурчал он. – Нет, лучше уж скажи. Если ты
позвонил в половине седьмого только для того, чтобы пожелать мне доброго утра,
месть моя будет страшна. Даже не знаю, что сделаю с тобой…
– Не переживай, тебе не придется ничего
придумывать, – успокоил его Макар. – С твоей, скажем прямо, небогатой
фантазией это было бы затруднительно. Ты прав – у меня срочное дело.
Сергей нащупал на тумбочке блокнот и ручку и, приоткрыв один
глаз, приготовился записывать.
– Роза Леоновна Шестакова, – продиктовал
Макар. – Мне нужны все сведения, какие ты сумеешь найти. Где она сейчас,
как давно уехала из Тихогорска и так далее. Чуть позже я сообщу тебе
дополнительные данные, а пока начинай работать с тем, что есть.
– А почему бы тебе не сообщить мне эти дополнительные
данные прямо сейчас?
– Потому что прямо сейчас я уезжаю.
– Рано же у тебя начинаются процедуры, – удивился
Бабкин. – Вот, помнится, когда я лежал в санатории…
Он сделал небольшую паузу, и Макар тут же ею воспользовался.
– Ты никогда в жизни не лежал в санатории, –
заметил он. – Из всех мест, имеющих хотя бы отдаленное отношение к восстановлению
организма, ты мог иметь дело в лучшем случае с вытрезвителем. Досматривай свой
утренний сон, мой ностальгирующий друг, и ищи мне все, что только можно, по
Розе Леоновне. Да, забыл сказать – а заодно и по ее сестре, Эльвире.
Несколькими минутами позже Макар уже выходил из дома. Врач
санатория ждал его лишь к десяти утра, и все свободное утреннее время Илюшин
намеревался посвятить общению с Ксенией Ильиничной. Однако ставить об этом в
известность Сергея он не собирался.
Тремя часами позже он лежал на массажном столе, и пожилой
массажист – лысый, краснолицый, с блестящей, будто намазанной маслом, неровной
головой и толстой, как ствол дерева, шеей разминал Илюшину спину. Макар же
вдыхал слабый сладковатый запах масла и размышлял, отчего его мысли от Ксении
Ильиничны неуклонно возвращаются к Эле Шестаковой.
Если бы он мог сейчас увидеть Элю, то был бы немало удивлен,
потому что старшая дочь Шестаковой танцевала – с упоением танцевала вальс в
своей комнате, огибая углы полок, схватив одну из кукол и воображая себя в
таком же, как у куклы, золотистом кружевном платье с открытой спиной. Она
представляла, что ловкий партнер ведет ее в танце, и закрывала глаза –
буквально на секундочку, чтобы не врезаться в полку или в стол, – и
улыбалась воображаемому партнеру доверчиво и радостно. И пахло Эле не сиренью
за окном, а старыми шуршащими платьями, духами и помадами. И музыка звучала
такая невыразимо прекрасная, какой может быть только выдуманная мелодия, не
сыгранная ни на одном инструменте в мире.
