— Да что ты, батя? — Галченя посмотрел на отца, упрекая его не в том, что послал на такое опасное дело, а в том, что мог поверить в его измену. — Какой же я печенег? Разве я тебе не сын? Русичи меня выкормили, вырастили, на разум наставили. И сам я русич!
— Не казнись, человече, Бог от больших бед уберег, — утешал Добычу Иоанн. — Божий промысел во всякой беде убережет.
Под большими бедами он разумел дурную славу для епископа, но был искренне рад, что Бог уберег и Галченю, и обеих девиц тоже. Особенно он беспокоился за Сияну, чувствуя себя ответственным за нее и перед Богом, и перед людьми. Если бы Иоанн знал, чего задумали купцы, то ни епископ, ни сам митрополит Леонтий не помешали бы ему тотчас же рассказать обо всем тысяцкому. Но кому могло прийти в голову, что разбойники позарятся на саму воеводскую дочь?
— Божий промысел, говоришь? — ответил священнику Радча, отдувая волосы с глаз — ремешок со лба потерялся в драке. Он уже опомнился и мог рассуждать ясно. Приключения этого дня прогнали его обычную невозмутимость, и он говорил быстрее и горячее самого Сполоха. — Смотрите-ка: сперва Зайка Галченю услышала — она его спасла. Потом я ключ выковал — и я его спас. Потом мы девок от купцов спасли. Потом в драке и ты, отче праведный, кого-то спас кувшином своим, и Громча меня спас, и все мы друг друга спасли. А ты потом девок в алтарь затащил — тайный ход спас от народа, чтоб не расспрашивали, зачем их связанными в церковь волокли. Вот только купцов покуда никто не спас, да их и незачем… Это сколько ж всего выходит?
— Нечего и считать! — усмехаясь в темную бороду, ответил Иоанн. — Все это и есть Божий промысел. Где же человечьему слабому разумению столько успеть?
Теперь священник вовсе не казался похожим на лик с иконы. Для него последние события тоже не прошли бесследно, и он непривычно развеселился, хотя и старался это скрыть. Он не знал, что его оживившееся лицо сильно расположило к нему белгородцев и теперь они будут чуждаться его гораздо меньше.
— Значит, Бог нас всех спас? — спросила Медвянка.
— Уразумела наконец? — Иоанн повернулся к ней.
— Уразумела… На Бога надейся — да сам не плошай! Или скажешь, святой дух весь день ключ ковал?
— Экая ты упрямая! Это ведь Бог наставлял, кому что делать!
— И кувшином купца стукнуть тебя тоже Бог наставил?
— Ух! Бог посылает вам испытания, чтобы вы силу его узнали и милость.
— Мы и узнали — красивый пол в твоей церкви, а падать на него ой как больно! — воскликнула Медвянка, обиженно потирая бока. — Два раза меня роняли — это мне за что? И обручье посеяла — жди теперь, пока прорастет!
— Однако купцам-то туговато придется. Свои бы — еще туда-сюда, а то пришлые, чужие, — не пожалеют, — заметил Радча. — И товара им своего не видать. И пусть кланяются, коли самих в холопы не продадут.
— Э, пусть кланяются парню, что только татями их выставил! — воскликнул Добыча в ответ сыну и указал на Сполоха. Тот сразу принял горделивый вид, хотя не понял, в чем его заслуга. — Кабы кто узнал, что они не оклады образов, а девку, Яворову невесту, Лелю вашу, умыкнуть хотели да печенегам отдать, да их бы на куски разорвали и по четырем сторонам разметали!
Все согласно закивали, а Иоанн осуждающе вздохнул, жалея об их языческой дикости.
— И поделом, не тронь чужого! — тихо, с притворным смущением и истинной гордостью сказала Медвянка. Она считала себя не просто дочерью городника Надежи и невестой десятника Явора, но и любимицей богини Лады, и оттого преступление Яруна и Боряты, посягавших на ее волю и честь, было еще чудовищнее.
— Ой, подите вы все отсюда, от греха подальше! — с сердитым видом отозвался Иоанн. Привычка к порядку и благочинию толкала его поскорее прекратить все эти бесчинства в доме Божием. Сейчас он уже не был расположен учить упрямых невежд праведной вере.
Но переживаниям и разговорам не предвиделось конца. Все говорили разом, Живуля плакала теперь уже от радости, Громча и Сполох обсуждали драку, Медвянка жаловалась на ушибы, а Радча был не прочь еще поспорить. Едва-едва Иоанн уговорил Добычу запереть тайный лаз, закрыл дверь алтаря и наконец-то выпроводил всех из церкви.
* * *
В Белгороде не забывали о князе и часто говорили о нем: скоро ли настигнет его посланная киевлянами весть о набеге, скоро ли он вернется назад, хватит ли у него рати одолеть многочисленную орду. Князь, повелитель и защитник, был главной надеждой, и перед лицом смертельной угрозы белгородцы думали о нем, как дети об отце, который непременно защитит их, лишь бы только ему узнать об их беде, только бы успеть!
Белгородцы долгие часы проводили на забороле, вглядываясь в северо-восточную сторону. Но вестей оттуда не было, и в Белгороде нарастало смятение. После ярости первых дней, когда люди остервенело пытались обвинить в беде то священника, то волхва и жаждали расправы, в Белгороде воцарилась тоска бессилия и покорное ожидание своей участи. День ото дня надежда на спасение меркла и впереди все яснее вырисовывались два пути: голодная смерть или тяжкий печенежский плен.
Сияна тоже часто думала о князе, расспрашивала отца, далеко ли войску идти до чудских земель, скоро ли князь побьет чудинов и воротится. Слушая Вышеню, она старалась представить себе никогда не виденную чудь, и ей виделись дремучие темные леса, узкие болотные речки, тесные землянки, где крыша едва возвышается над зеленым мхом, и сами чудины, коренастые, низкорослые, лохматые, с маленькими злобными глазками. Может, они были совсем не такими, но враги никому не кажутся хороши. Вот между чуди пронеслась весть, что идет могучий князь Владимир с огромным войском, вот они испугались, забегали, поволокли из землянок каменья и дубинки. Вот их женщины тащат в охапках берестянкй, короба и узлы, за их Подолы цепляются плачущие дети, маленькие и чумазые… Совсем как в белгородской округе, когда пришла весть о печенежском набеге. И вдруг Сияна подумала, что князь Владимир и его дружина для чудинов были тем же самым бедствием, как и печенеги для славян. Эта мысль сделала ее несчастной, она не могла понять, как же так? Правда, у чудинов не наши боги, и сами они — чужие, но вот женщины в испуге волокут узлы, плачут дети… И там, в чудских лесах, и здесь, за окном… Почему все боги так безжалостны к человеческому роду?
В первые недели по всему городу раздавалось тоскливое мычание голодных коров и обиженное блеяние коз. В Скотогон всю белгородскую скотину торжественно вывели после зимнего заключения в хлевах на свежую траву, погоняя рогатиной и подхлестывая вербой, заговором призывая на рогатые головы здоровье, плодовитость и сохранность от волчьих зубов. Теперь же на белгородских лугах паслись бесчисленные печенежские стада, съедая и вытаптывая траву до самой земли. От прошлогоднего сена в городе не осталось даже трухи, и белгородцы, быстро выбрав весь бурьян и траву по пустырям и окраинам, стали забивать скотину, пока она не передохла от голода. Не бродили по дворам и не рылись в пыли под тынами куры — их съели в первую очередь. Лошадей, священных животных Перуна и Дажьбога, славяне берегли до последнего, и те, подобрав былинки под тынами, теперь горестно дергали солому с крыш.
