– Но это не отменяет самой смерти, мсье Кутарба.
– Со мной беседовали ваши коллеги… И не один раз. Я
говорил тогда, скажу и сейчас: скорее всего, с Азизом просто свели счеты. Один
из его многочисленных любовников. Мари-Кристин придерживалась того же мнения…
– Мадам Сават мертва, – тотчас же парирует
коротышка. – А уж она, судя по всему, была ангелом во плоти. Да и
любовников у нее было не так уж много.
– Я не очень следил за личной жизнью Мари-Кристин в
последнее время. Работа. Работа – вот что интересовало меня больше всего…
– У нас еще будет возможность поговорить о вашей
работе, – голос Бланшара не предвещает ничего хорошего. – Вернемся к
Азизу Мустаки.
– Мне нечего добавить к тому, что я уже говорил. Год
назад. Сами понимаете, что смерть главы фирмы не может не отразиться на
положении дел в самой фирме. Имя «Сават и Мустаки» трепали на каждом углу. Это
было самым неприятным.
– А вы патриот своей компании…
– Я проработал в ней семь лет. Для меня это гораздо
больше, чем торговая марка…
– Оставим сантименты. Голова Азиза Мустаки была
отсечена. Причем отсечена при жизни. Вы понимаете, что это значит?
– Догадываюсь.
– Его даже не удосужились умертвить, перед тем как
отрубили голову. Его казнили. Самым жутким средневековым способом.
– Я уже прожил эту историю. – Бланшар начинает
утомлять меня, не хватало еще впасть в спячку. – И не хочу к ней
возвращаться. Или вы можете сообщить что-то новое? Найден убийца?
Убийца алжирского шалуна так и не был найден; во всяком
случае, до моего отъезда в Россию я располагал именно этими сведениями. Резво
начатое дело так и осталось нераскрытым. Не было найдено орудие преступления
(по слухам – то ли мясницкий топор, то ли мексиканский нож-мачете). Ничего не
дали и изнурительные допросы его любовников. Нежнейшие подиумные норманны и
викинги на поверку оказались высеченными из кремня, к тому же у каждого нашлось
приличествующее случаю алиби. Следствие попыталось было разработать тухловатый
алжирский след, но и это ни к чему не привело: не было доказано ни одного факта
связи Азиза Мустаки с мусульманскими группировками на родине. Впрочем, все эти
сведения можно было почерпнуть у кого угодно, включая секретаршу Николь и дауна
Ю-Ю. Даже недалекая адептка мегаяиц и их безмозглый обладатель знали о том, что
Азиз не был на родине по меньшей мере лет тридцать и тщательно избегал
контактов с соотечественниками. И никогда не исповедовал ислам. И восточной
кухне – всем этим кускусам и мешуи, удобренным пряностями, – предпочитал
европейскую.
– …К сожалению, мсье Кутарба, к сожалению. За последний
год следствие не особо преуспело. Но, возможно, оно сдвинется с мертвой точки,
если мы установим, кто убил мадам Сават.
– А что, связь между этими преступлениями так очевидна?
Малыш Дидье посылает мне кривоватую ухмылку с самым
нелестным подтекстом; что-то вроде «Протри глаза, дурачок».
– А вы считаете случайностью, что в течение одного года
«Сават и Мустаки» лишилась обоих своих учредителей? И, заметьте, они не умерли
в своей постели и не стали жертвами автомобильной катастрофы. И волной за борт
прогулочного судна их не смыло. Их убили, понимаете? Убили.
– Да… Я понимаю.
– К тому же имеется ряд совпадений…
– Каких же? – я начинаю волноваться.
– Ни в том, ни в другом случае огнестрельное оружие не
применялось. Более того, оба убийства выглядят несколько экзотически… если не
сказать – эксцентрично. Алжирцу оттяпали голову и утопили ее в ведре с дорогим
вином. Которого, кстати, не было на складе.
– Да ну?
– Убийца привез его с собой. А это – никак не меньше
двух дюжин бутылок… Ну а мадам Сават…
– Пожалуйста, не надо.
Я слишком хорошо знаю, что случилось с Мари-Кристин,
подробности еще не изгладились из памяти и вряд ли когда-нибудь изгладятся.
Мертвая Мари-Кристин до сих пор стоит у меня перед глазами: живот вспорот и
набит лоскутками материи и увядшими темно-лиловыми лепестками. Как впоследствии
выяснилось, темно-лиловые лепестки принадлежали ирисам, а лоскуты материи –
последней коллекции Мари-Кристин с весьма провидческим названием «Fatum».
Именно из нее были извлечены платье покроя «принцесса» и кожаный, украшенный
стразами килт
[7]
. Их-то убийца и располосовал на лоскуты, чтобы
потом смешать с лепестками и… Думать о том, что произошло с Мари-Кристин после
этого проклятого «и», я все еще не в состоянии. Как не в состоянии понять, кому
понадобилось расписывать ее тело цветами – все теми же ирисами, но на этот раз
стилизованными. А если добавить, что убийца обмакивал кисть (если это была
кисть) в кровь самой Мари-Кристин… Более чудовищного боди-арта представить себе
невозможно.
– …Не стоит, Бланшар. Я знаю, что произошло.
– В обоих случаях убийца проявил недюжинную
осведомленность о пристрастиях жертв. Не так ли, мсье Кутарба?
Мне нечего возразить тебе, недомерок. Сначала «Puligny Montrachet»,
дорогое пойло, которое Азиз засасывал декалитрами. Затем – ирисы во всех
возможных интерпретациях. С некоторых пор узоры с растительными мотивами стали
едва ли не товарным знаком «Сават и Мустаки», к тому же Мари-Кристин питала
пристрастие именно к ирисам. Весь подол чертовой «принцессы» был усеян
орнаментом из лепестков, а стразы и мелкие зеркала на килте воспроизводили тот
же рисунок. Платье (сразу же после показа) приобрела русская девица, слишком
веснушчатая, слишком большеротая и слишком взбалмошная, чтобы составить
чье-либо подкрепленное приличным состоянием счастье. Любить таких девиц
невозможно, их можно только баловать; вот почему я подумал тогда, что у рыжего
головастика имеется в наличии лягушка-папик, с завидным постоянством мечущий валютную
икру. В отличие от платья, килт купить не успели. Он так и остался в коллекции,
чтобы спустя несколько дней благополучно пропасть. Я хорошо помню день, когда
килт исчез; вернее, день, который последовал за его исчезновением. Какая-то
богатая стерва из шестнадцатого округа (из тех, что привыкли одеваться в «Лор
Ашле», но время от времени с замиранием сердца изменяют любимому магазину с
поделками от haute couture
[8]
) воспылала иррациональной страстью к
куску чертовой кожи. Но предъявить madame оказалось нечего: килт как сквозь
землю провалился. Допрос с пристрастием ничего не дал, никто не видел его после
показа, на котором он нежно обволакивал бедра Ингеборг Густаффсон – ведущей
модели «Сават и Мустаки», волоокой шведки с темпераментом двухкамерного холодильника
«Аристон». Уязвленная легкой тенью подозрений шведка позволила себе слегка
поитальянничать: опрокинула манекен, запустила в стену коробкой с булавками и
пригрозила уходом к Йоджи Ямамото – напоследок. Это был откровенный блеф, таких
волооких, прямоволосых и неземных у Ямамото пруд пруди, но Ингеборг оставили в
покое: уж слишком бессмысленным казался сам факт кражи. Не менее бессмысленным,
чем вспоротый живот Мари-Кристин, в котором всплыли обрывки килта – спустя
каких-то жалких три недели. Не менее бессмысленным, чем само убийство.
