Я ТЕБЕ ПОКАЖУ ЧУДЕСА.
Сейчас.
Много времени это не займет.
Перевернуть соплячку, ставшую вдруг подозрительно похожей на
тряпичную куклу, на спину, просунуть под шею бамбук, упереться коленом в
позвоночный столб, что-то я забыл…
Но что?
Я наклоняюсь к смердящему уху лягушонка и шепчу ей, почти
интимно, почти нежно:
– Никогда не заговаривай с незнакомцами!..
Все. Теперь – все.
Познания, которые ни за что не приобретешь, будучи штатным
кинокритиком журнала «Полный дзэн»: бамбуковый стебель – вещь универсальная. Он
эластичен, в меру жесток и в меру податлив, он мог быть украшением прилизанной
гостиной Анны Брейнсдофер-Пайпер, но стал удавкой для ее дочери. Все происходит
легко, даже слишком легко. Я давлю на спину Лягушонка и одновременно тяну на
себя оба конца стебля, некоторое (недолгое) время Лягушонок сучит руками,
пытаясь освободится, бьется в конвульсиях, потом по ее телу пробегает дрожь,
потом оно выгибается дугой и опадает.
Я давлю и давлю.
Я должен быть уверен, абсолютно уверен в том, что страдания
Анны Брейнсдофер-Пайпер наконец-то закончились.
Мое сердце бьется ровно, я нисколько не взволнован
происшедшим. Единственное, что вызывает сожаление, так это то, что я не увидел
лица соплячки в тот момент, когда она расставалась с жизнью. Так же, как я не
видел лица Август.
Лягушонок не дышит.
Но стоит ли ей доверять, сраной мистификаторше?
Я отпускаю бамбуковый стебель, но все еще держу колено на
позвоночнике. Лягушонок не двигается и не дышит. Легкий шорох – ив поле моего
зрения попадает Муки, лысый кот Анны. Оказывается, все это время он находился
здесь, должно быть, прятался в завалах вещей. Муки смотрит на меня желтыми в
крапинку глазами, без любопытства, без осуждения, без одобрения, – просто
смотрит.
– Не я первый начал, – говорю я Муки. – Не я
– она. Если бы она не была такой конченой идиоткой, ничего бы не произошло.
Муки принимается вылизывать переднюю лапу, мои откровения
никак его не тронули.
– Ты ведь ее тоже не любил, приятель! Ведь так?
Вспомни, как она запустила в тебя кроссовкой. Наверняка это было не впервые.
Наверняка она отравляла тебе жизнь своими выходками. Но теперь все в порядке,
никто тебя больше не обидит.
Я протягиваю руку к коту, я хочу погладить его, убедить в
том, что отныне его будут окружать только любящие люди. Кот, в отличие от
соплячки, ведет себя просто великолепно: не щерится, не фыркает, не шипит, не
выпускает когти, он позволяет себя погладить, он снисходит до меня. Неожиданно
я ловлю себя на том, что мне нужна поддержка Муки, что я бы сильно расстроился,
если бы кот отверг мою ласку. Слава богу, этого не происходит.
– Муки-Муки-Муки! Может быть, ты знаешь, куда маленькая
дрянь сунула мой паспорт? Что, если посмотреть в ее рюкзаке? Как ты думаешь?..
Я притягиваю к себе рюкзак соплячки. Отличный рюкзак из
свиной кожи. Билли, не будь у нее саквояжа Август, наверняка бы им
заинтересовалась. Перевернув рюкзак, я высыпаю на пол его содержимое: три диска
Земфиры, плейер, скомканные трусы, мобильник, зарядка для мобильника, записная
книжка с тремя котятами на обложке, конфетные фантики, шоколадка, плюшевый
медвежонок в пару к плюшевой же Масяне, шнурок с подвеской в виде египетского
креста, напульсник, гигиеническая помада, средство от угревой сыпи,
измочаленный номер журнала «Молоток», схема Московского метро, еще одни
скомканные трусы, паспорт…
Мой паспорт.
Отлично, просто отлично!
Среди вещей Лягушонка я нахожу и то, что никогда ей не
принадлежало. Не могло принадлежать. Брелок с саламандрой. С моей саламандрой,
к которой я так привык, и которой так заинтересовалась мумифицированная шведка.
Вместе с паспортом соплячка выкрала еще и брелок, вот дрянь!..
– Вот видишь, Муки, она еще и воровка. Стибрила
дорогущий артефакт и наивно полагала, что это сойдет ей с рук. А не сошло. Так
стоит ли жалеть о ней, приятель?..
Муки приоткрывает пасть, но мяуканья я не слышу.
– Не стоит, так-то. Я все сделал правильно. К тому же
не я первый начал.
Что именно я сделал, выясняется через минуту, когда я,
наконец, решаюсь перевернуть Лягушонка. Ее тело неожиданно оказывается тяжелым,
гораздо более тяжелым, чем было при жизни. Чем это вызвано – я не знаю и, более
того, не хочу знать.
Зрелище мертвой соплячки омерзительно.
Возможно, если бы я пустил ей кровь, она не казалась бы такой
отталкивающей. Из мыслей, которые все чаще посещают меня: кровь, вырвавшаяся на
свободу, не лишена шарма, она завораживает. Но вид соплячки способен вызвать
лишь содрогание: посиневшее лицо, быстро набухающий фиолетовый рубец на шее,
глаза остекленели и в них застыло смешанное выражение ужаса и безмерного
удивления. Оказывается, у нее были серо-голубые глаза.
И длинные ресницы.
Не такие длинные, не такие впечатляющие, как у Тинатин, но
три спички смело на них поместятся. Мне хочется проверить свою догадку.
Немедленно. Спички у меня есть (плоская картонка с лыжником – «Paradise
valley»), я достаю картонку и отрываю от основания ровно три спички. И
пристраиваю их на ресницах Лягушонка. Они легко укладываются, они лежат не
шелохнувшись: еще одно доказательство того, что проклятая Лягушонок мертва.
Мертва.
К добру ли, к худу, но я запомнил еще две буквы из «Азбуки
глухих»: «М» и «С».
«М» – мертвый.
«С» – смерть.
Я демонстрирую их Муки, и Муки тотчас же отворачивает свою
лысую вытянутую морду, к трем складкам на его шее добавляется еще одна. Муки –
жизнелюбивый кот, и можно ли винить кота в животном жизнелюбии? Подобное
жизнелюбие я могу только приветствовать.
Жизнелюбие. Мне всегда его не хватало. Мне не хватало
ощущения наполненности жизни, сначала были плоские надписи на задней стенке
платяного шкафа, затем – плоские фигуры на целлулоидной пленке, они занимали
все мое время, все воображение. Я всегда сопереживал им, дурачок. И заставлял
сопереживать сбившихся в стада тамагочи, я внушал им, что все, когда-либо
появившееся на страницах «Полного дзэна» (включая рекламные развороты), –
и есть настоящая жизнь. Теперь я знаю, что это не так. Фиолетовый рубец на шее
соплячки – вот настоящая жизнь, полная новых красок и совершенно новых
впечатлений, Тинатин знала это. Предвидела.
«А люди, погибшие насильственной смертью, не интересуют вас
совсем?»
Интересуют, и еще как!..
Я вообще нахожу свое нынешнее состояние чрезвычайно
интересным, а мир, окружающий меня, – многоцветным, выпуклым, объемным,
наполненным новыми звуками, новыми запахами, новым смыслом. Меня смущает лишь
его отдаленное сходство с сюжетом множества малобюджетных
человеконенавистнических фильмов, обычно они занимают нишу «артхаусное кино».
Да и насрать, это всего лишь издержки моего славного журналистского прошлого,
привычка смотреть все подряд и сутками переваривать просмотренное, как говорит
Великий Гатри: человека в его нынешнем виде агрессивного примата создал не бог,
а братья Люмьеры.
