Любая.
Кроме соплячки, дочери Анны Брейнсдофер-Пайпер.
– Какого хера? – орет соплячка, стоит Анне
Брейнсдофер-Пайпер приблизиться к нам. – Какого хера ты сюда приперлась?
Как ты узнала?
– Я звонила бабушке в Москву. Она сказала, что сегодня
ты должна прилететь…
Анна Брейнсдофер-Пайпер выглядит виноватой, низкий глухой
голос приятного тембра тоже полон вины. Мне хочется врезать соплячке так, чтобы
мой собственный кулак застрял у нее в трахее, но вместо этого я
покровительственно обнимаю мудаковатую дочь Анны Брейнсдофер-Пайпер за плечи. В
глазах сочинительницы crimi все должно выглядеть интимно. Эротично.
Недвусмысленно. Я на ее стороне, я переметнулся на ее сторону, как только
увидел Анну Брейнсдофер-Пайпер, но мой паспорт… Он пока на стороне соплячки.
Сочинительница понижает и без того низкий голос до
трагического шепота: это шведский шепот, насколько я могу судить.
– Говори на русском! – требует соплячка. –
Дэн не знает шведского. И мне не хотелось бы, чтобы он думал, что моя мать
обсирает моего дружка… Да, Дэн, познакомься. Это – моя мамахен. Анна
Брейнсдофер-Пайпер, писака. А это – Дэн. Мой дружок. Я с ним сплю. И он замечательный.
– Катя! – большегрудая красавица морщится, как от
зубной боли. – Ну что ты такое говоришь, деточка!..
– Ты на тачке?
– Господи, ну конечно…
– О'кей. Мы хотели добираться на автобусе, но раз уж ты
приехала… Пожалуй, мы поедем с тобой.
– И он тоже? Этот твой… Дэн?
– У тебя есть возражения?
– Нет… Поедемте… дети.
Дети. Гы-гы, бу-га-га, нахх!.. На то, как с губ Анны
Брейнсдофер-Пайпер слетает имя Дэн, стоит посмотреть. Еще не мешало бы
продавать билеты на это зрелище, на этот аттракцион. Лягушонок не солгала мне:
между именем Дэн и Анной Брейнсдофер-Пайпер существует незримая связь,
многолетняя связь, покоящаяся сейчас под слоем губной помады. Стоило только
соплячке произнести имя Дэн, как она (губная помада, а вовсе не Анна
Брейнсдофер-Пайпер) моментально съежилась, сбилась в комочки и даже поменяла
цвет: с темно-вишневого на телесный. Теперь мне легко представить
сочинительницу crimi без макияжа, с молодой, а не просто холеной кожей. С
губами, которых касались губы человека по имени Дэн; память об этих
прикосновениях ни одной помадой не замажешь.
Мы идем к стоянке – Анна Брейнсдофер-Пайпер чуть впереди, я
с Лягушонком – метрах в тридцати от нее. У Анны Брейнсдофер-Пайпер отличная
фигура. У нее красивое лицо, роскошная грудь, блестящие волосы (темно-каштановые
с легкой проседью), что ж, я могу понять ее первого мужа. Немца. И ее второго
мужа. Швейцарца. И нынешнего – мудака шведа, отца Лягушонка. Именно он и метал
икру, меланхолично думаю я, именно он и произвел Лягушонка на свет. Потому что
представить, что между красавицей Анной и Лягушонком существует родственная
связь, невозможно.
– Не пялься, – шипит соплячка. – Не пялься на
мою мамахен.
– Я не пялюсь.
– Тем, кто пялится на нее, бывает очень плохо.
– Да неужели!
– Ага. Мой прошлый дружок… Прошлый Дэн… Попробовал
подбить к ней клинья.
– И что?
– А то, что теперь он сидит в тюряге. И это я его туда
запихнула. Я!..
Я снова обнимаю соплячку за плечи, я прижимаюсь к ней, я
почти касаюсь губами ее уха, от которого едва слышно попахивает мокрым песком и
разложившимися водорослями:
– Что, сдала его копам как педофила-извращенца?
Наплела, что он хотел изнасиловать тебя? Склонял к оральному и анальному сексу?
– Ты как в воду смотришь, Дэн! – лыбится соплячка.
– И они поверили в это?
– Достаточно того, что мой папаша поверил. А мой папаша
– очень влиятельный мудак. И он терпеть не может русских. Русских парней. А ты
ведь русский парень. Я еще в самолете это поняла.
– Чтоб ты сдохла!..
– Хи-хи! Какой ты милый, Дэн!.. И твой паспорт у меня.
И ты ни слова не знаешь по-шведски. Помни об этом.
…Исходя из прикида Анны Брейнсдофер-Пайпер, исходя из
рассказов соплячки о влиятельном мудаке папаше, я ожидаю увидеть лимузин с
личным шофером (негром, латиносом, на худой конец – китайцем). Но вместо
лимузина моим глазам предстает компактный и вполне демократичный «Пежо»,
единственное отличие которого от всех других, виденных мною «Пежо», –
стеклянная крыша. Ни одного негра, латиноса или китайца в радиусе ста метров не
просматривается. Следовательно, роль личного шофера – моего и Лягушонка – будет
исполнять сама Анна Брейнсдофер-Пайпер.
Так и происходит.
Сочинительница устраивается на шоферском сиденье, мы с
соплячкой занимаем места сзади; моя правая рука занимает место на плечах
соплячки; левая рука соплячки занимает место у меня в паху, – мизансцена
почти классическая, с нее начинается большинство триллеров, ею же заканчивается
большинство мелодрам. Прежде чем тронуться с места, Анна Брейнсдофер-Пайпер
несколько секунд изучает нас в зеркале заднего вида. Я хотел бы ободряюще
улыбнуться Анне, но… отвожу взгляд и тычусь губами в ухо соплячки. Запах
мокрого песка, запах разложившихся водорослей никуда не делся, не ушел, и есть
смутное подозрение, что выбивать этот песок изо рта и вытягивать эти водоросли
из волос я буду еще очень долго.
– …Вы не возражаете?
Анна Брейнсдофер-Пайпер жмет на кнопку магнитолы, я ожидаю
услышать что-нибудь умиротворяюще-классическое, что-нибудь для перестилания
простыней, читки Ремарка, размышлений о душе, что-нибудь воняющее
высокоморальным хосписом или экскурсией в костел – ничего подобного.
Стинг. «Святая Агнесса и горящий поезд», кажется, так
называется вещь.
Тоже неплохо.
– Выключи это дерьмо! – морщится соплячка. –
Вот ведь туфта! Правда, Дэн?..
Анна Брейнсдофер-Пайпер умоляюще смотрит на меня. В зеркало
заднего вида.
– Правда, – подтверждаю я.
– Поставь лучше вот это.
Части тела соплячки существуют совершенно автономно. Только
этим можно объяснить сосредоточенность ее левой руки на моем паху,
сосредоточенность и полную неподвижность. Только этим можно объяснить
проворство ее правой руки: правая рука расстегивает рюкзак, вынимает плейер,
открывает его, вытягивает диск и передает Анне Брейнсдофер-Пайпер. Правая рука
соплячки не в курсе, что делает ее левая рука. А если была бы в курсе, то… о
черт!., непременно бы присоединилась, перспективы у моего паха не самые
радужные.
– Седьмой трек, – командует соплячка.
Со стоянки мы выезжаем под Земфиру.
«А девочка… девочка созрела-а-а!..»
Мне больше не удается поймать взгляд Анны
Брейнсдофер-Пайпер. В зеркале заднего вида. Зато нижняя часть ее лица
просматривается очень хорошо. Скорбные ноздри, скорбный подбородок, скорбные
губы, сложенные в скобку или в подкову: крошечную подкову, темно-вишневую
подкову, когда-то ее потерял жеребец по кличке Дэн. Салон сотрясается от голоса
Земфиры, салон ходит ходуном.
