По своему отношению к слову сравнение России и Запада дает
прекрасный пример двух типов общества. Вот Гоголь: «Обращаться со словом нужно
честно. Оно есть высший подарок Бога человеку… Опасно шутить писателю со
словом. Слово гнило да не исходит из уст ваших!». Какая же здесь свобода слова!
Здесь упор на ответственность.
Что же мы видим в западном обществе? Вот формула, которую
дал Андре Жид (вслед за Эрнестом Ренаном): «Чтобы иметь возможность свободно
мыслить, надо иметь гарантию, что написанное не будет иметь последствий». Таким
образом, слово становится автономным по отношению к морали. На деле свобода
слова означает полную безответственность. Это – очень специфическая вещь, не
имеющая ничего общего с понятием свободы ответственной личности.
Утвеpждаю как общий тезис: с точки зpения сохpанения сложных
и тонких общественных стpуктуp свобода сообщений непpиемлема. Наличие этических
табу, pеализуемых чеpез какую-то pазновидность цензуpы, является необходимым
условием для сдеpживания pазъединяющего действия инфоpмации на пpиемлемом
уpовне.
И это не зависит от того, истинна инфоpмация или ложна.
Когда то и дело слышишь, что научное знание всегда есть добpо, вспоминается
pеплика Ницше: «Где дpево познания, там всегда pай» – так вещают и стаpейшие, и
новейшие змеи". Исследователь, подобpав упавший с пиджака волос,
опpеделяет генетический пpофиль человека. Появляется новое знание, но если оно
сообщено, оно может pезко изменить жизнь человека (напpимеp, стpаховая компания
не желает иметь с ним дела из-за pиска pанней смеpти). Чем больше мы
втягиваемся в «инфоpмационное общество», тем большее значение для каждого
пpиобpетает инфоpмация – пpосто знание, до всякого его пpиложения.
Антисоветский проект предполагал повторение в России той
культурной мутации, которую претерпел Запад в ходе Реформации и слившейся с ней
Научной революции. Неpазpывная связь свободы познания, свободы инфоpмации и
свободы пpедпpинимательства лежит в основании модели западного общества.
Кстати, идея свободы предпринимательства неразрывно связана и с идеей классовой
борьбы как варианта узаконенной «войны всех против всех». Эта идея также стала
важной частью антисоветского проекта.
В сущности, главным объектом антисоветской пропаганды был
подрыв устоев общества-семьи. Эта пропаганда оказалась наиболее действенной в
самой модернизированной части общества, в среде интеллигенции. Как уже не раз
говорилось, «мы не знали общества, в котором живем» и принимали почерпнутую из
обществоведения идею, что советское общество – это просто продукт
прогрессивного развития того же западного общества, стадия в его
«естественной», проходящей в соответствии с законами общественного развития
эволюции. Что-то у нас лучше, что-то хуже, есть пережитки прошлого. Много
недостатков у нас, мол, было и оттого, что прыжок в эту «новую стадию»
произошел по капризу истории в неподготовленной для этого крестьянской стране.
Стало модным говорить даже, что пока мы тут со сталинизмом да коллективизацией
возились, там-то, на Западе, и построен настоящий социализм. Эта мысль одно
время нравилась даже нашей левой оппозиции. Она упрекала наших олигархов и их
громилу Ельцина: что же вы, господа? Вот и Запад к социализму идет, у него
государственный сектор большой. И нам бы так надо, раз уж мы у Запада учимся.
Целый срез антисоветского мышления сложился на основе
категорий классовой борьбы. Вот, на Западе она узаконена, введена в рамки
права, сложилась целая культура борьбы, и в результате достигнуто динамичное
экономическое и социальное развитие. У каждого рабочего в кастрюле курица, а
около дома сносная машина – это благодаря забастовкам. Но и буржуазию эти
забастовки заставляют тщательнее вести дела. Что же мы-то? Страна таких
замечательных традиций рабочего движения?
И начали эту тему мусолить, а потом и в рабочую среду нести.
Ты же рабочий, тебя эксплуатируют, надо же бороться за свои интересы!
Цивилизованно, конечно. Теперь не булыжник оружие пролетариата, нужны знания,
нужны права, нужен закон о праве на забастовку.
И уже к началу перестройки была подготовлена почва для
воззрений, которые полностью разрушали всю конструкцию общества-семьи,
накладывали на нее несовместимые с нею представления общества борьбы, которое уравновешивается
силой или угрозой применения силы. Идея легализации забастовок стала одной из
главных в т.н. «демократическом движении», а с 1989 г. в программе
Межрегиональной депутатской группы Верховного Совета СССР. Началась активная
пропаганда этой идеи в печати и на митингах, а также просто лихорадочная
агитационная работа в рабочих коллективах. По ряду причин, блестяще описанных в
американской советологической литературе, самым подходящим контингентом для
этого были шахтеры. В США досконально был изучен опыт стачечной борьбы в России
в 1902-1907 гг., очень интересно было читать эти работы.
Тем, кто имел хотя бы интуитивное представление о типе
советского общества, идея легализовать забастовки сразу показалась предельно
опасной. Они чувствовали, что речь идет не о частичном изменении социальной и
политической системы, а о переходе общества в совершенно иной коридор, на
совершенно иную траекторию. И как только в этот коридор войдешь, дверь за тобой
захлопнется.
Тяжело было смотреть на подготовку, при явном потакании
верхушки КПСС, первых больших забастовок. С точки зрения интересов самих
рабочих они выглядели как самоубийство, но в эту воронку они затягивали все
общество. К числу таких действий можно отнести антисоветские забастовки
шахтеров Кузбасса в 1990 г. Множество разумных людей своими руками уничтожали
тот строй, в котором они существовали как привилегированная социальная группа.
И требовали установить строй, в котором они как социальная группа должны были
неминуемо быть превращены в ничтожество.
Шахтеры вообразили (не без помощи манипуляторов), что если
шахты приватизируют, а сами они станут акционерами, то они будут продавать
уголь за доллары, а все остальное – налоги, цены на энергию, машины,
транспортные тарифы и т.д. – останется, как было при советском строе.
Те обществоведы, которые об этом писали, обнаружили
потрясающее непонимание типа советского общества – его было бы трудно так
имитировать. Обнаружили они, кстати, и отсутствие логики, а также непонимание и
типа западного общества. Вот что пишет старший научный сотрудник Института
международного рабочего движения АН СССР В.В.Комаровский в статье «Независимое
рабочее движение в Советском Союзе» («Общественные науки и современность»,
1991, № 1): "Забастовки шахтеров… это шаг к гражданскому обществу… И в то
же время это шаг к новой социальной и экономической структуре общества.
Именно летний перелом 1989 г. позволил многим рабочим
осознать, что право на забастовку – такое же право, как право на труд, свободу
собраний, как другие демократические права… Подобный взгляд на борьбу за свои
права бессмысленно интерпретировать как следствие подрывных действий каких-то
внешних сил.
Не случайно шахтерское движение, среди участников и лидеров
которого поначалу было много членов КПСС (теперь зачастую уже бывших), к первой
годовщине своего появления пришло с требованиями о ликвидации
привилегированного положения КПСС на производстве, о выводе парткомов с
предприятий и национализации имущества КПСС, включая средства массовой
информации, с призывами к массовому выходу из рядов партии. Эти требования
прозвучали на I съезде шахтеров, они были среди лозунгов политической стачки 11
июля 1990 года…
