Немудреная трусливая мыслишка тотчас же заставила Никиту
действовать. Он попятился к двери — как раз в тот самый момент, когда вода
добралась до самых краев джакузи и лениво рухнула вниз. Гореть тебе в аду за
трусость, Никита Чиняков, гореть тебе в аду…
Выкатившись в коридор, Никита торопливо сунул в кроссовки
окончательно промокшие ноги и затолкал шнурки внутрь. И только теперь,
нагнувшись, увидел то, что до сих пор просто не мог увидеть из-за полуоткрытой
двери.
Кусок кожи.
А точнее — жилетка.
А еще точнее — жилетка Эки.
Та самая, которая украшала ее плечи и оттеняла татуировку.
Никита осторожно обошел дверь: так и есть, жилетка, визитная карточка
грузинки-телохранительницы. Интересно, что она делает здесь? Что она здесь забыла
и почему так по-хозяйски развалилась на полу?
Никаких идей по поводу жилетки у Никиты не возникло, но
возникла дверь супружеской спальни. Она располагалась наискосок от ванной; если
поднять глаза от жилетки — сразу же в нее упрешься. Но, в отличие от
легкомысленной двери в ванную комнату, эта оказалась плотно прикрытой.
Валить надо отсюда. Подобру-поздорову.
Но Никита не ушел. Напротив, какая-то неведомая,
благословляемая чертовой жилеткой сила подтолкнула его к спальне. Всего-то и
надо, что распахнуть дуб, инкрустированный перламутровыми вставками, всего-то и
надо. «Валить, валить отсюда, от греха», — еще раз подумал Никита.
И оказался у двери.
Потный сынок одной из жен Синей Бороды.
…В спальне было темно, а затянутые жалюзи не пропускали
света. Да и наплевать, Никита с прошлой зимы хорошо знал расположение вещей,
фотографическая память; вот только не нарваться бы на что-нибудь новенькое…
Он протянул руку к выключателю — рядом с дверью, налево, —
и, нащупав его, аккуратно повернул колесико. Совсем немного, как раз для
четверти накала вмонтированных в подвесной потолок ламп.
Он повернул колесико и сразу же понял, что нарвался.
Возле кровати, на маленьком столике, стояла бутылка мартини,
окруженная чищенными мандаринами.
А на кровати лежала Эка. Голая Эка, вернее, наполовину
голая: нижняя часть тела была целомудренно скрыта простыней, зато грудь и живот
обнажены. «Вполне-вполне, — подумал потный сынок одной из жен Синей
Бороды, так неожиданно поселившийся в Никите, — грудь навскидку и
пристрелянные дула сосков, вполне-вполне».
Телохранительницы потный сынок не боялся — по той простой
причине, что она не подавала признаков жизни. Так же, как и Мариночка. Так же,
как и Мариночка, Эка была мертва. Бледное неподвижное тело на черном белье не
оставляло никаких сомнений. Неплохой урожай, две молодые жизни, как с
куста, — и всего лишь за один вечер. За начало ночи, которое Никита провел
в кафе «Идеальная чашка». Тела тоже выглядели идеально, ничего не скажешь: одно
в воде, другое на простынях.
Теперь Никита не стал снимать кроссовки, да и незачем было:
бодигард, невелика птица, тут и шапку снять — подумаешь, не то что ботинки… Он
приблизился к Эке и заглянул в мертвое и совсем не совершенное лицо. Дырка была
точно такой же темно-вишневой, вот только располагалась она на виске. От виска
через скулу стекала тоненькая струйка, терявшаяся затем в черноте простыней. А
на полу, рядом с кроватью, валялся пистолет. Никита обнаружил его, проследив за
бессильно свесившейся рукой Эки.
Надо же дерьмо какое!…
Все это смахивало на самоубийство. Киношное самоубийство.
Именно так оно и выглядело с последнего ряда на последнем киносеансе, когда
Никита напропалую целовался с Ингой. Никита даже присел перед кроватью, вплотную
приблизившись к руке Эки. Никогда он не видел рук грузинки так близко.
Решительные, коротко постриженные ногти, достаточно широкая, почти мужская
кисть, выпирающая косточка на запястье, и все это — без страха и упрека. И
мысли о самоубийстве не допускает. И все-таки — оно есть, самоубийство, не
совсем же он дурак, Никита! Одно самоубийство и одно убийство — это слишком
даже для такой феерической и монументальной личности, как Корабельникоff. Эх,
Ока Алексеевич, Ока Алексеевич, ну и змею же ты пригрел на груди своей жены, ну
и змею!… Змею, сбросившую кожу в коридоре. Вот только что делает змея в твоей
постели — ба-альшой вопрос…
Ба-альшой…
Но искать ответ на этот вопрос было бессмысленно. Во всяком
случае — сейчас. А вот убраться из страшного дома — самое время.
Но Никита не убрался. Вернее, убрался не сразу.
Оставив Эку и лежащий на полу пистолет, он побрел на кухню и
несколько минут посидел на своей любимой табуретке, тупо глядя в пространство.
Эка и Мариночка, Мариночка и Эка, обе — обнаженные, обе — мертвые, а до этого —
на протяжении пары месяцев почти не разлучавшиеся. И смерть их оказалась почти
одинаковой, разница в нескольких сантиметрах не в счет: лоб, висок, разве это
разница… Убийство, самоубийство — итог один…
«Пусть этим Митенька заморачивается, ему по должности
положено», — подумал Никита, уставившись на одинокий бокал на краю стола.
Точно такой же бокал возвышался сейчас над мертвой головой Мариночки в ванной
комнате. Высокий, с приземистой ножкой и толстыми стенками. На дне Мариночкиного
болтался недопитый мартини, а этот был пуст. Совершенно машинально Никита сунул
в него нос: тонкий, едва слышный .запах, вот только почему бокал стоит здесь, а
не в спальне? Или в ванной? Их было двое — и бокалов тоже два. Мариночкин — при
Мариночке, а Экин… Мысль о чертовом бокале гвоздем впилась в Никитину голову:
Экин должен быть при Эке, так будет правильно.
Ты сошел с ума, Никита, ты сошел с ума…
«Ты сошел с ума», — сказал он себе и, подхватив бокал,
направился вместе с ним в спальню. Глупо было бы кончать с собой,
предварительно не выпив. Когда сам Никита дважды пытался свести счеты с жизнью,
он напивался, как же иначе, — и рюмка с водкой все время оставалась в поле
его зрения. Так, за компанию…
…Установив бокал рядом с мандаринами, Никита сразу же успокоился:
теперь картина выглядела законченной. Именно так поступила бы Эка, перед тем
как пустить себе пулю в висок: жахнула бы мартини и застрелилась.
Ну все. Можно убираться.
Можно убираться, а думать обо всем он будет потом. Не сейчас
— потом…
Но уйти из квартиры вот так, безнаказанно, за здорово
живешь, не удалось. Никита уже собирался толкнуть входную дверь, когда услышал
шаги на площадке. Шаги дублировали друг друга, так же, как и нетерпеливый
шепот, что-то вроде: «Звони… Нет, ты звони…» Голосов тоже оказалось два:
женский и мужской.
Только этого не хватало, твою мать! Не хватало еще, чтобы
его застукали здесь и сейчас, как ординарца, как почетный караул при двух
трупах. И ведь ничего не объяснишь, никому. Никому, особенно Корабельникоffу…
Именно злосчастное воспоминание о шефе заставило Никиту поторопиться.
Спрятаться за кухонной дверью — первое, что пришло ему в голову. Так он и
сделал, втайне надеясь, что гости потопчутся на площадке и уберутся восвояси.
Позвонят для приличия, подолбятся в двери — и уберутся восвояси. Господи,
сделай так, чтобы они убрались, сделай, Господи!…
