Пока Никита стыло рассуждал об этом, парочка кенгуриными
прыжками двинулась прямо в его сторону.
А затем…
Свои дальнейшие действия Никита и сам потом не смог себе
объяснить: он врубил фары и завел двигатель. Лучших опознавательных знаков для
кенгуру с пакетами и придумать было невозможно. И кенгуру доверчиво бросились
на свет и звук. А кенгуриный кобелек на правах мужчины тотчас же заколотился в
стекло. Дав поуговаривать себя несколько мгновений, Никита стекло опустил.
— Эй, шеф, до «Приморской» подбросишь? — От голоса
кобелька за версту несло дешевым испуганным мародерством.
— Сколько?
— Тридцатка…
— Да вы совсем, ребята, обалдели… — для вида
покочевряжился Никита.
— Тут и ехать-то пять минут… А тебе сколько надо?
— Ну, за полтаху, может быть, и соглашусь…
— Лады, — кобелек уже нетерпеливо бился в заднюю
пассажирскую дверь.
Никита взял с места, как только парочка угнездилась на
заднем сиденье. В зеркале заднего вида отразились обе нашкодившие полудетские
мордашки.
— А вы чего такие смурные, ребята? — не удержался
Никита. — Поссорились?
— Поссорились, поссорились, — хмуро бросил
кобелек. — Ты за дорогой следи, шеф. Тебе-то какое дело?…
— Да никакого, хоть бы вы и хату какую-нибудь обнесли…
Лицо не подготовленной к таким провокационным пассажам
девчонки исказилось, два пакета в ее руках звякнули «Guerlain Chamade»,
«Sen-timent'oм» и еще бог знает чем. Зато паренек проявил недюжинную выдержку.
— Да ты шутник, шеф…
— Ага, — легко согласился Никита. — Где вас
на Приморской высадить?
— А на Приморской и высади. У метро…
…Они действительно вышли из машины у метро и все так же,
по-кенгуриному, поскакали в сторону дома у противоположной стороны дороги. Дом
носил славное название «на курьих ножках», и в нем когда-то жила первая
Никитина любовь — еще школьная, с содранными коленками и болячками на губе.
Вера, неожиданно вспомнил Никита, ее звали Вера.
Проводив взглядом парочку, Никита развернулся и поехал в
сторону гостиницы «Прибалтийская». Там, на Морской набережной, и жил его
приятель Митенька Левитас.
Обшарпанная дверь Левитаса встретила его собачьим лаем и
недовольным сонным бухтением самого Митеньки.
— Ты знаешь, который час, убийца? — с закрытыми
глазами спросил Левитас, пропуская Никиту в квартиру и пинками пытаясь унять
разбушевавшегося Цыпу.
— Я не убийца, — промямлил Никита.
— Убийца, убийца, не сомневайся… И вообще, какого
черта, Кит? Решил наконец-то уйти от своей змеи?
— У тебя есть что-нибудь выпить?
— Мне с утра на работу… — Митенька с трудом разлепил
глаза и уставился на приятеля. — Но тебе, как другу… Есть водка.
— Один черт. Давай водку…
Холостяцкая кухня Левитаса была завалена грязной посудой,
полуистлевшими плакатами с пляжными красотками и мешками собачьего корма.
Митенька меланхолично пнул под зад крутящегося под ногами добермана, втиснулся
в узкую щель между столом и стеной и уставился на Никиту, в полном молчании
опрокинувшего две стопки водки.
— А ты не за рулем? — запоздало поинтересовался он.
— Какое это имеет значение? Хоть бы и за рулем…
— Ну, выкладывай… Что произошло?
— Ничего…
— Да ладно, — Митенька видел Никиту
насквозь. — Ты когда ко мне ночью заваливался в последний раз? Лет семь
назад, да? Сообщить, что у тебя сын родился…
Это была правда. Когда родился Никита-младший, обезумевший
от радости Никита ввалился к Левитасу среди ночи, с литровой бутылкой водки и
двумя яблоками в кармане. А после они вдвоем сидели на крыше, лакали из горла
бессмертную «Столичную», заедали ее яблоками и орали на весь обветренный Залив
«Вальс-бостон».
Он совсем неплохо получался у них, «Вальс-бостон».
А потом Митенька перешел на жизнеутверждающий романс
«Четвертые сутки пылают станицы», а Никита едва не свалился с крыши. Ведь у
него родился сын, тут не только с крыши свалишься.
Сын. Сы-ын!…
— Прости, Кит, — Левитас крякнул и сам потянулся
за водкой. И жахнул ее в полном молчании. И занюхал загривком присмиревшего
Цыпы. — Прости…
— Ничего… Все в порядке…
— Так ты бросил свою змею? Нашел себе другую? Нежную и
трепетную, для души?
— С чего ты взял?
— Так ведь мент — он и в нерабочее время мент, —
осклабился Митенька.
И, перегнувшись через шаткий пластиковый стол, снял с
Никитиной куртки длинный светлый волос. И принялся наматывать его на палец.
— Улики нужно уничтожать, друг мой Кит, — нараспев
произнес он. — А то у тебя как в старом анекдоте получается… Она
блондинка?
— Да какая блондинка?
— Да вот эта! — Митенька покрутил волос в
руках. — Довольно жесткий, между прочим… Волос-то… Прям леска. Проволока.
Ты смотри, как бы характер у нее не оказался таким же… Одной суки с тебя
хватит, я думаю…
Единственной блондинкой в окружении Никиты можно было
назвать покойную Мариночку, да и то с натяжкой. И при чем здесь волос, и откуда
он вообще взялся на куртке? Ведь вплотную к Мариночке Никита не приближался,
разве что — к Эке, но у Эки была короткая стрижка. Смоляные волосы с едва
заметными нитями ранней седины… Впрочем, какое это имеет значение? Сейчас важно
только то, что он увидел на Пятнадцатой линии..
— Я не убийца, — тихо произнес Никита, опрокидывая
в себя очередную порцию водки.
— Все, больше ты не пьешь, — поморщился
Левитас. — Довела тебя эта стерва… А я думал — ты успокоился уже… Так нет…
Не виноват ты в том, что твой сын погиб… Не виноват! Ну сколько можно жрать себя,
Кит? Сколько можно?…
Только теперь Никита понял, что пальцы его легонько
трясутся, а позвоночник чуть слышно подрагивает, — это была запоздалая
реакция на трупы, оставленные им в пустой квартиры. Запоздалая, еще не до конца
осмысленная реакция, — только сейчас он это понял.
— Ее убили, — медленно произнес он.
— Кого?
— Мариночку…
— Какую Мариночку? Ты что несешь?
— Мариночку, — Никита с трудом протолкнул слова
сквозь зубы. — Жену шефа.
— Корабельниковскую молодуху? — Левитас благодаря
все еще продолжающимся посиделкам в бане на Крестовском и в кафе «Алеша» на
Большом был в курсе всех Никитиных дел. — Да что за фигня?!
— Ее убили. Но я — не убийца… Я просто видел тело…
Просто видел тело, вот и все..
