Почему после сеанса ему так холодно? Холод был всегда, но сегодня – особенно. Наверное, все дело в том, что он и не собирался проводить этот сеанс. К нему нужно готовиться загодя: нормально есть, нормально отдыхать, набираться сил, обычно Локи так и поступал. Еще следовало выждать момент и найти подход к человеку, к его сознанию, к личности, и тогда ты уже не один против чужой воли, тебе помогает и тот, кому эту волю навязали, пусть неосознанно, но помогает. Зачем же сегодня он полез напролом? Настолько невыносимо было видеть отблески искусственного счастья в ее глазах? Испугался потерять ее? И полез с голыми руками на бетонную стену.
Стену он развалил. Наверное. Но чего это ему стоило! Холод… Холод – это неприятные последствия, остаточное, так сказать, явление. А был момент, когда Локи показалось, что все – конец, он не только не снес эту проклятую стену, но и сам разбился о нее. Или не разбился? Утонул. Заблудился между мирами. Дебри разума…
Этот американец был силен, сильнее всех, с кем Локи приходилось сталкиваться раньше. И наглый – образ Бога, это ж надо такое придумать! Как его зовут? Джек? Как в песенке. Дом, который построил Джек. Дом, который построил страх. Черт? Неужели?..
Слишком просто. Кроме всего прочего, насколько Локи сумел понять, американец довольно молод, его ровесник. Значит, двадцать три года тому назад ему было лет четырнадцать-пятнадцать.
– Локи? – Шепот. Интересно, почему в темноте люди боятся громко разговаривать? Память крови о тех временах, когда лишний шум способен был привлечь лишнее внимание?
– Да?
– Ты не спишь? – Лия смотрела на него внимательно, как кошка Мурка, которая выбирала для себя местечко поудобнее и очень боялась ошибиться.
– Нет.
– А почему?
– Не знаю.
– А ты… – Она замялась. – Ты можешь перелечь ко мне?
– Что?! – Локи своим ушам не поверил. Она была чересчур правильна, чересчур хорошо воспитана, чересчур… В общем, кругом «чересчур» для такой просьбы.
– Ну… – Ей явно не хотелось повторять просьбу. – Когда я глаза закрываю, у мне в голове такой водоворот начинается! Мне страшно – а если меня утянет?
– Не утянет.
– Я ничего такого не предлагаю, – продолжала оправдываться Лия, – мы будем спать как брат и сестра.
– Какие?
– В смысле – какие?
– Ну, братья и сестры разные бывают, например, троюродные могут и в брак вступать…
Отвечать белобрысая не стала, видимо, посчитала, что это будет ниже ее достоинства. По мнению Локи, она слишком много заботилась об этом своем достоинстве. Вот вам еще одно «чересчур».
– Так что? Согласен? – нервно осведомилась Лия.
Глупый вопрос. Леди сделала предложение, леди не потерпит отказа. Самое смешное, что Рафинад перебрался вместе с ним. Третьим. Лия попыталась было спихнуть кота, места все-таки было маловато, но тот не шелохнулся и лишь недовольно заурчал.
– Ты никогда-никогда не спишь? – спросила она.
– Почти никогда.
– Кошмары?
– Не только.
– А мне вчера тоже кошмар приснился: словно это я на крыше стою…
– Это было вчера. А теперь я здесь.
– И кошмары больше не придут?
– Не придут.
– Это потому, что ты гипнотизер?
– Да.
Вот любопытное существо: уже почти спит, но продолжает задавать вопросы, на автомате. Можно не отвечать, она не заметит, но ему нравилось разговаривать с ней. Наверное, он просто давно ни с кем не разговаривал. Гера не в счет.
Локи прикрыл глаза: если повезет, сегодня он сможет заснуть.
Маска Ярости. Год 1941, ноябрь.
Очень хотелось кушать. Вчера мама читала сказки, ему и сестренке, словно он еще маленький, но Владлен не возмущался, слушал, и Алинка слушала. Сказки – это ведь такое чудо, откуда только маме удалось выкопать книгу – все ведь сожгли, и газеты, и книги, и мебель. Первым в топку отправился огромный деревянный шкаф, который так нравился маме, она часто сидела и любовалась его резьбой: грозди винограда, птицы, диковинные животные… Отец ворчал что-то насчет осколков капиталистической роскоши, а мама тихонько возражала, что никакие это не осколки, мебель очень даже целая и красивая. Тогда отец начинал смеяться.
Кажется, это было так давно, наверное, целых сто лет назад, а вероятно, и все двести. Как в сказке: «давным-давно…», когда не было войны, и отец возвращался домой, мать улыбалась и по выходным пекла пироги. Настоящие пироги из невесомой белой муки, с начинкой из кисловатых яблок или пряной капусты. Они с Алинкой хватали их, обжигали пальцы и язык, но все равно ели, потому что даже тогда, в сытые времена, пироги пахли так, что удержаться было невозможно. Тогда и шкаф был целым, и другая мебель. Ведь вслед за шкафом в печку отправились и тонконогие стулья, и круглый стол, которым Владлен втайне гордился – еще бы, ведь ни у кого из товарищей дома не было такого замечательного круглого стола.
Дурак, теперь у него и товарищей-то почти не осталось. В соседний дом, где жил Олег, Владленов одноклассник, попала бомба. Теперь от дома остался лишь первый этаж и кусок задней стены, который упрямо не хотел падать, а Олег умер. Глупое это слово – «умер», оно означает, что человека больше нет. Вчера был, а сегодня уже нет. Умер. Почти все его одноклассники умерли, а Владлен жив, и Алина жива. Мама говорит, что это огромное счастье, и, когда война закончится, папа будет рад, что они выжили.
Только это тоже глупость: война не закончится никогда. Она идет уже целую вечность и будет продолжаться всю его, Владлена, оставшуюся жизнь. Он почти забыл, как было это – до войны, только и помнит запах пирогов и улыбающуюся мать. А у Алинки и этого нет, маленькая слишком, быстро все забывает. Она вчера по секрету сказала, что ей кажется, будто она скоро умрет. По секрету, это чтобы маму не огорчать. Сказала, что умирать совсем не страшно, наоборот, есть не хочется, и холодно, но не замерзаешь, только спать тянет все время. Владлен испугался и весь день тормошил сестру, разговаривал с ней, рассказывал что-то о том, как они будут жить потом. ПОСЛЕ. Алинка слушала и так жалостливо смотрела на него своими огромными глазищами, что Владлену становилось не по себе. Казалось, она действительно знает что-то… Что-то такое, чего обычный человек никогда не поймет.
А вечером мама читала сказки. Долго, хотя сама устала так, что с трудом могла пошевелиться. Но она читала. Сказки были совсем детские, и книжка… Старая, потрепанная, без обложки, неизвестно, откуда она взялась, эта книжка, как ее не сожгли, ведь в городе жгли все, что могло гореть. И ели все, что можно было есть. Впрочем, то, что нельзя было, тоже ели. А еды не было. И топлива не было. Ничего не было в этом осажденном городе, ничего, кроме злых, голодных людей со злыми усталыми глазами.
Тут даже времени, и того не было. День похож на день, ночь похожа на ночь. Рев сирены, голод и холод, не из-за погоды, а потому, что организму не хватает еды, чтобы согреться, и сколько тряпок ни накручивай под старый тулуп или поверх него, все равно будет холодно, а ведь зима еще и не начиналась – на полузыбких, словно навеки увязших в тумане улицах города хозяйничал ноябрь.
