«Поэтому разобьешься ты. Как благор-р-родно…»
Сердце ухало. Спину тянуло. Нагрузки следует тщательно рассчитывать. Артем забыл про расчет. И теперь ноги откажут, не дожидаясь падения.
«И ты умрешь!»
– Нет!
Он все-таки не удержался, рванул вверх, выталкивая себя на поверхность, как выталкивает рыба из воды. И онемевшая ладонь проскользнула в полоску света.
Пальцы вгрызлись в каменный борт колодца. Вторую руку Артем отпускать опасался. На одной долго не провисит.
Сколько у него на то, чтоб лист сдвинуть? Секунд десять? Двадцать?
«Свалишься», – пропел страх.
– Да пошел ты…
Лист оказался тяжелым. Неподъемным. С острым зубастым краем, который с легкостью взрезал кожу, грозя отпилить пальцы.
Артем зарычал от боли и усилил нажим.
Лист поддался. Он сдвинулся с оглушающим скрежетом, медленно, отдавая сантиметр за сантиметром. Щель росла и росла, как будто темный рот раскрывался. Еще немного и Артем выберется.
Немного… самую малость.
Страх молчал.
Правильно. Нельзя было его слушать. И Артем, отпустив лист, раскровавленной рукой вцепился в край колодца. Сил оставалось на донышке.
Подтянуться. Лечь на холодный камень. Перенести центр тяжести и вывалиться на ласковую травку.
Артем лежал, глядя в разукрашенное звездами небо, и тихо смеялся. Он был почти счастлив.
Эта девушка была такой красивой, что у него сердце замирало.
– И если я соглашусь для тебя попозировать, ты их отпустишь? – Она задавала этот вопрос в третий раз, вынуждая говорить неправду.
Она – не Илона. Пока не Илона. А голова опять кружится.
Как там Женечка?
Надо действовать. Решительно. И чтобы она не увидела, как руки дрожат. Почему сегодня?
А вытяжка уже давно не работает. Женечка говорит, что без вытяжки опасно. Но она умерла. Умрет. Предстоит. Времена мешаются, как шнуры свежего фарша. Женечка вертит ручку мясорубки, он проталкивает куски красного мяса и белого, скользкого сала. А из дырявого рыла выползают красно-белые черви. Женечка подхватывает их левой рукой, а правой – проводит ножом.
Тоня сидит.
Тоня редко приходит, но всегда с конфетами. Приносит в бумажном кульке и сама же раздает, делит. Ему. Женечке. Себе – никогда.
– Они в детском доме познакомились? С Женей? – спрашивает она.
– Платье надень. Пожалуйста.
Она подслушивает мысли. Конечно. Надо думать осторожно. Женечка говорила, что всегда надо соблюдать осторожность, особенно если за тобой следят.
Он соблюдал. И не попался. Все попадались рано или поздно, а он – нет, потому что был осторожен. Воровал – да. Все воровали, просто по-разному. У них с Женечкой мечта была.
Жаль, что убить придется. Не мечту – Женечку. И хорошо, что мечта исполнилась. Женечка стала богатой и известной. Она должна умереть спокойно…
– Не должна, – сказала та, которая будет Илоной. – Послушай, тебе сейчас плохо. Тебе нужна помощь.
Только Илона способна помочь.
Он так скучает по ней… Он не знал про камеру… Он не хотел убивать…
– Платье. Ты должна надеть платье.
– Оно красивое. Я уже видела такое. На Анне. Ты знаешь Анну Кривошей? Тонина дочь?
Женечка не спрашивала разрешения. Она взяла платье без спроса. И камеру. А когда все случилось – испугалась. Глупая. Поздно бояться. Но камеру он вернул. Нельзя давать истину в руки бездарностей.
– Ты убил его, верно? Максима? Из-за камеры?
– Платье надень!
Она подчинилась. Переоделась. Встала там, где он сказал, и стояла, глядя в черный глаз камеры.
Хорошая. Ему жаль, что так. Но надо вернуть Илону.
И убить Женечку.
Зеркала собирали свет и перенаправляли его, разрисовывая платье солнечными узорами.
– Не двигайся, – попросил он.
Боялся – двинется назло. Испортит. Но она стояла. Ждала. А когда он завершил экспозицию, спросила:
– Теперь ты меня отпустишь?
– Еще немного. Сядь пока. И руки.
Наручники пригодились.
Его лаборатория разместилась на старом столе. Он застлал стол газетами и цветастой простыней.
– Дима, то, что ты делаешь, не имеет смысла…
Горелый дом горел трижды. Первый раз в семнадцатом, второй – в двадцать девятом, когда выкуривали бывшего хозяина, кулака и сволочь. Последний пожар случился в две тысячи пятом, то ли по умыслу, то ли по недосмотру. Пламя поточило зубы об отсыревшие стены да и отступило.
Наново дом поднимать не стали. Так и доживал он, почерневший от огня, будто от горя, с битыми окнами да наполовину просевшей крышей.
Дичал сад, распуская жадные руки малинника, и старый забор не сдерживал буйства зеленой жизни.
Артем через этот забор и пролез, оказавшись в своем собственном, не менее запущенном саду. И дом гляделся черно, страшно. Распахнутые настежь двери манили и пугали.
Только для страха не осталось места.
Да и не пошел Артем в дом. В гараж. К тайнику. К револьверу прадедову, хранимому бережно.
Руки кровили. И спина чувствовалась, как будто по обе стороны позвоночника протянули звонкие тросы и на них уже повесили кости, мышцы и прочую требуху. Тросам было тяжело, еще немного – и лопнут.
А значит, главное – успеть, пока держатся.
Револьвер был скользким, как выловленная из бочки рыба. И запах от него исходил рыбий же, жирный. Масляно поблескивал барабан, и медные пяточки пуль глядели кокетливо.
Шесть из шести.
Хватит.
А теперь назад. Через малинник. Через дыру в гнилом заборе. Мимо колодца… Артем вернется… сделает дело и вернется… Свидетели ему не нужны. А Дашка – она не выдаст.
Дашка сидела в углу, а сволочь, которую Артем собирался пристрелить, возилась у стола.
– …под воздействием паров ртути проявляется изображение, которое закрепляется двадцатипроцентным раствором сернокислого натрия…
Артем прицелился. В тире у него получалось. А тут револьвер тяжелый, неудобный, и ствол гуляет, воротится от цели-затылка.
– Для придания приятного оттенка пластину нагревали в слабоконцентрированном растворе хлористого золота… Осталась пара минут.
Секунд.
Сосредоточиться. Вдохнуть. Положить палец на спусковой крючок.
Он же не человек. Чудовище. И Артем хочет его убить. Конечно, хочет. Он ведь готовился.
И держит на мушке. Стекло разбито. Цель близка.
