Ролан уже собирался залезть на шконку, когда к нему снова подрулил Немец.
– На, братишка, подкрепись! – С улыбкой во весь рот подал ему кусок настоящей краковской колбасы.
Ролан чуть слюной не захлебнулся.
– Да ладно, обойдусь, – покачал он головой.
Дают – бери, но сначала хорошо подумай. Взять колбасу у того же Немца значило попасть от него в определенную зависимость. Но это ладно, долг платежом красен, и когда-нибудь Ролан его отблагодарит. Его пугало другое. По внешнему виду колбаса напоминала индивидуальную особенность мужской анатомии. Поэтому могла быть использована для провокации. На сборке один знающий товарищ осветил Ролану целый список тюремных подстав-заморочек. Да и Фрезер тоже кое-что рассказал.
– Чего так? – усмехнулся Немец.
– Ножа нет. Колбасу на кружочки порезать нужно...
– Шаришь, пацан... Будет тебе инструмент. А то в рот ненароком возьмешь...
– Не возьму, – покачал головой Ролан. – Никогда не пробовал. И тебе не советую...
Немец исчез вместе со своей колбасой. Но обратно не вернулся. Может, обиделся, что Ролан дельный совет ему дал...
Ролан застелил постель. В костюме забрался под одеяло. Разделся догола, из вещмешка вытащил пару белья, надел его на себя. Повесил костюм сушиться. И залег под одеяло в ожидании ужина...
2
Малява Гордею ушла вечером того же дня, когда Ролан заехал в камеру. Записочку пустили по ниткам, непонятно каким образом натянутым зэками от одной камеры к другой по стенам тюремного здания.
Ролан волновался. Кто знает, может, вор записал его в стукачи, тогда ответная от него малява разразится катастрофой.
Весь следующий день он томился в ожидании ответа. Зависал на своей «пальме», слушал людей, хлебал баланду за общим столом...
Он заметил, что заключенные держатся семьями. Блатные с блатными, мужики с мужиками, неруси с нерусями, чушкари с чушкарями... Опущенным выбирать не приходилось. Их было немного, всего три человека. Жили они под шконкой возле параши, вместе рубали харч – надо сказать, не самый скудный. Об опущенных вытирали ноги, их пинали как лишайных псов. Их презирали даже надзиратели. Но дачки с воли к ним поступали исправно, и никто не смел позариться на них. Западло жрать петушиный грев...
Ролан же был сам по себе. Вроде бы находился на особом положении, но никто не торопился звать его к себе. Для блатных он был чужим, для мужиков тоже. Хитромудрые кавказцы в какой-то степени заискивали перед ним, но сторонились – к своему столу не звали. Да и невыгодно было звать его к себе. Дачки с воли он так и не дождался. Может, была посылка, но затерялась где-то, пока он замерзал в карцере...
Правила поведения в камере были одинаковыми для всех. В сортир можно ходить только утром, в остальное время лишь в перерывах между трапезами. Народу в камере было много – то одна «семья» стол занимает, то другая. Даже если никто не ест, но шторки шкафчиков с пищей открыты – на «очко» идти нельзя.
За стол в верхней одежде не садись. Руки перед едой мой. На пол ничего не роняй, не плюй. Если уронил, ни в коем случае не подбирай – западло.
На глазах Ролана произошел совсем не забавный случай. Крепкого сложения, основательного вида парень из когорты блатных мыл руки под краном. Уронил мыло. А рядом новичок – лет восемнадцать пареньку, может, чуть больше. Блатной многозначительно посмотрел на него. Тот дрогнул – поднял с пола мыло, подал хозяину. По тюремным понятиям это означало поклониться барину. Согнулся паренек, опоганился. И тут же был зачислен в разряд чушкарей. На швабру его посадили. Нет, не в прямом смысле. Но и в переносном ничего хорошего – мыть камеру, чистить парашу далеко не самое приятное занятие. Не хотел бы Ролан оказаться в шкуре шныря...
Многие зэки относились к тюремной камере, как к страшному сну в своей жизни, который при «пробуждении» следовало тут же забыть. Эти люди вели себя как во сне. Замыкались в себе, ничем не интересовались, терпеливо ждали, когда мелькнет свет в конце темного тоннеля. А некоторые арестанты считали камеру непреходящей частичкой своей жизни. Старались обустроить свой быт. Кто-то разрисовывал носовые платки, кто-то кроил занавески из простыней, кто-то разукрашивал стены у изголовья фотографиями секс-символов – разумеется, женского пола...
Ролан же пока уподоблялся пассажиру, который ждет, когда поезд остановится, чтобы сбросить его на станции. Тюремная камера пока что была для него транзитом в этой жизни. Он не хотел задерживаться здесь. Но, увы, он понимал, что попал сюда всерьез и надолго. Так что хочешь не хочешь, а надо было бросать якорь...
Он лежал на своей «пальме». В камере разговаривали тихо, но гул стоял несусветный. Людей как насекомых в муравейнике. Руки в сторону не развести, чтобы не коснуться кого-нибудь. Слева на койке татарин сидит с закрытыми глазами, под нос себе бубнит – то ли молитвы читает, то ли проклятия на ментов шлет. Справа Егорша дымит как паровоз. Под подушкой у него целлофановый пакет, чуть ли не битком набитый сигаретами. Ролана порывался угостить. Мол, не жалко. А он не курил. И начинать не собирался. Курильщик, он как наркоман, когда нет сигарет, стрелять их начинает, а это людей раздражает, настраивает против него. И вообще просящих здесь презирают. Не верь, не бойся, не проси. Или бойся просить...
Малява прискакала по дороге – так выразился Немец. Он сдернул Ролана с «пальмы», чтобы отвести к смотрящему.
Ролан снова оказался в «апартаментах» Кишера. На это раз в «красном» углу собралась вся блатная братия. Сам смотрящий и четверо воровских пацанов из его свиты. Немец тоже занял свое законное место среди них.
– Ну что, могу тебя порадовать, пацан! – высокопарно обратился к Ролану смотрящий. – Наш брат Гордей прислал по твою душу постановочную маляву. Тихон пацан конкретный. С ментами ведет себя правильно. Двоих в уголке отмудохал, на глазах у Гордея. Под пресс тебя бросить хотели, да, братишка? – покровительственно улыбнулся Кишер.
– Прессовали, – кивнул Ролан.
– Да не на того нарвались, гы... У «кума» был, – продолжал смотрящий. – И там не дал себя испаскудить. «Кум» сукой хотел Тихона сделать. Не ссучился пацан. В карцер пошел, но наседкой к Гордею и Каурому не пошел. Информация проверенная, козел из писарей слил... Слышишь, Тихон, Гордей за тебя подписывается. И Каурый тоже за правильного пацана тебя держит...
«Гордеев совсем не тот человек, который тебе нужен...» – вспомнил Ролан слова «кума». Полгода назад он бы ему поверил. Но только не сейчас. Он пострадал от ментов, он находится по другую сторону баррикад. И Гордей со своим воровским братством был гораздо ближе ему, чем любой из ментов, даже майор Осохин сейчас не котировался, хотя он в свое время и спас Ролана...
Он чувствовал, как от слов Кишера его распирает гордость. Два вора за него подписались. Два законных вора. Все в зачет пошло – и те два мента из Красноармейского РОВД, и сутки в штрафной камере в одной компании с ворами, и отказ сотрудничать с операми, и карцер, где он гнил две недели...
