— Я не нуждаюсь в ваших советах, мадам, — ответил Мак-Олиф,
и красные пятна на его щеках стали еще ярче и больше. — Вы рады, что он умер?
Ответьте мне!
— Какое, черт побери, это имеет отношение к тому, что
случилось с Джо? — спросила я. — Господи, что это с вами?
Он не ответил — только схватил свою почти потухшую трубку
дрожащей рукой и принялся снова зажигать ее. Больше он не задавал мне вопросов;
последний вопрос, обращенный ко мне в этот день, был задан Гарретом Тибодо.
Мак-Олиф не задал его, потому что для него он не имел никакого значения. Однако
для Гаррета это что-то значило, а для меня это было даже более важно, чем для
него, потому что ничего не закончилось, когда я вышла из полицейского участка в
тот день; в каком-то смысле мой уход был только началом. Этот последний вопрос
и то, как я ответила на него, были очень важны, потому что обычно то, что не
имеет никакого значения для суда, бурно и с удовольствием обсуждается за
изгородями домов, пока женщины развешивают выстиранное белье, а мужчины, сидя
за столом спиной к рулевой рубке, поглощают свой завтрак. Все это не может отправить
вас в тюрьму, но вас могут распять в глазах всего города.
— Ответь, ради Бога, почему ты купила ему эту бутылку
шотландского виски? — промычал Гаррет. — Что на тебя нашло, Долорес?
— Я думала, что он оставит меня в покое, если у него будет
что-нибудь выпигь, — ответила я. — Я подумала, что мы сможем мирно посидеть
вместе, наблюдая за затмением, и он оставит меня в покое.
Я не плакала, действительно, но почувствовала, как слезинка
скатилась у меня по щеке. Иногда мне кажется, что именно поэтому я смогла
прожить после этого на Литл-Толле еще тридцать лет — из-за этой
одной-единственной слезинки. Если бы не она, люди могли бы выжить меня с
острова сплетнями, осуждением, злословием за моей спиной — да, вполне могли бы.
Я очень сильная и выносливая, но не знаю, смог ли бы кто-нибудь вынести
тридцать лет жизни среди людей, страдая от их пересудов и получая анонимные
записки вроде: «Убирайся отсюда, убийца». Я получила таких несколько — и я
прекрасно знаю, кто написал их, хотя их уже давно нет с нами, — но все это
прекратилось к тому времени, когда в ту осень возобновились уроки в школе.
Поэтому вы можете сказать, что всей своей остальной жизнью обязана
одной-единственной слезинке… и Гаррету, который сказал, что не такое уж у меня
каменное сердце, раз уж у меня нашлись слезы оплакивать Джо. В этом не было
никакого расчета, и не думайте, что я сделала это умышленно. Я думала вот о
чем: жаль, что Джо страдал так, как это описывал маленький шотландец. Несмотря
на все, что сделал Джо, и на то, как страстно я возненавидела его, узнав, что
он пытается сделать с Селеной, я никогда не хотела причинять ему страдания. Я
думала, что падение убьет его, Энди, — именем Господа клянусь, думала, что он
умрет мгновенно.
Старина Тибодо покраснел, как стоп-сигнал. Он порылся в
ящике своего стола и, достав оттуда платочек, не глядя передал его мне —
представляю, как он подумал, что за первой слезинкой хлынет целый фонтан, —
извиняясь, что подверг меня «такому мучительному допросу». Клянусь, это были
самые научные слова, известные ему.
Мак-Олиф хмыкнул и сказал что-то насчет того, что он будет
присутствовать завтра на дознании, чтобы выслушать мои показания, и когда
уходил — горделиво выпрямившись, — так хлопнул дверью, что зазвенели стекла в
окнах. Гаррет подождал, пока он удалился, а потом проводил меня к двери,
поддерживая меня под руку, но не глядя мне в лицо (это было так комично), и все
время что-то бормотал. Не знаю, о чем он там мурлыкал, но что бы там ни было,
это был способ Гаррета приносить извинения. У этого человека было такое мягкое
сердце, что он не выносил вида чужих страданий и несчастий, я скажу ему об
этом… и я скажу кое-что еще о Литл-Толле: где еще человек, подобный ему, сможет
не только проработать констеблем почти двадцать лет, но и удостоиться званого обеда
с овациями в его честь, когда он наконец-то ушел на покой? Я скажу вам, что
думаю: место, где мягкосердечный человек может преуспеть в должности
полицейского, не такое уж и плохое, чтобы провести в нем всю жизнь. Очень даже
неплохое. Но даже если это и так, я никогда так не радовалась, услышав, как
закрылась за мной дверь.
Итак, это были Содом и Гоморра, и дознание на следующий день
не шло с этим ни в какое сравнение. Мак-Олиф задавал мне множество подобных
вопросов. и все они были коварны, но они больше не имели власти надо мной, и мы
оба знали это. Слезинка — это было хорошо, но вопросы Мак-Олифа (плюс то, что
все видели, как он окрысился на меня) породили все эти слухи и сплетни,
разлетевшиеся по острову. Ну что ж; все равно ведь должны были возникнуть
какие-то пересуды и домыслы, ведь так?
Вердикт был таким: смерть от несчастного случая. Мак-Олифу
это не понравилось, и он прочитал свое заключение заупокойным голосом, ни разу
не оторвав взгляд от бумажки, но то, что он произнес, было официальной версией:
напившись, Джо упал в колодец; возможно, он звал на помощь, но безуспешно,
затем попытался взобраться по стене и выбраться собственными силами. Он
добрался почти до самого верха, но потом оперся о шаткий камень, тот сорвался,
ударив его по голове и проломив череп (о протезах ничего не было сказано), и
Джо упал обратно на дно колодца, где и умер.
Возможно, самым главным было то — но я поняла это только
намного позже, — что они не могли найти мотив преступления, чтобы обвинить
меня. Конечно, местные жители (не сомневаюсь, что и доктор Мак-Олиф тоже)
считали, что если я и сделала это, то только для того, чтобы Джо прекратил
избивать меня, но само по себе это не могло быть предъявлено в качестве
обвинения. Только Селена и мистер Пис знали, какие веские мотивы для убийства
были у меня, но никто, даже проницательный старина доктор Мак-Олиф, не
догадался расспросить мистера Писа. А он сам и не подумал ничего рассказывать.
Если бы он сделал это, то наша беседа в маленьком кафе стала бы достоянием
гласности, а это, конечно, привело бы к огромным для него неприятностям в
банке. Ведь я же уговорила его преступить строжайшие правила.
Что же касается Селены… ну что ж, мне кажется, Селена судила
меня своим судом. Часто я вспоминаю тот взгляд ее потемневших глаз, слышу
заданный ею вопрос: «Ты с ним что-то сделала, мама? Это моя вина? Это я должна
расплачиваться?»
Мне кажется, она заплатила — и это самое ужасное. Маленькая
провинциальная девочка, до восемнадцати лег никогда не покидавшая границ штата
Мэн, отправившись однажды в Бостон на соревнования по плаванию, так и не
вернулась и вдруг превратилась в элегантную, преуспевающую, деловую женщину,
ныне проживающую в Нью-Йорке, — два года назад ей была посвящена целая статья в
«Нью-Йорк таймс»! Она сотрудничает со множеством журналов, но все же находит
время, чтобы писать мне раз в неделю… правда, это больше похоже на письма по
обязанности, как и ее телефонные звонки раз в месяц. Мне кажется, что этими
звонками и паршивыми записочками она успокаивает свое сердце за то, что так
больше и не вернулась домой, и за то, что разорвала со мной все узы. Да, я
думаю, она заплатила; мне кажется, что наименее виновный расплачивается вдвойне
— она все еще платит.
