— Из этой книги вы многое узнаете о Венеции, — сказал ей Уотерс. — А о фестивале вам никто не расскажет. Все фестивали разные. Фестиваль ведь — это как любое другое собрание людей. Все зависит от того, кто присутствует. И все приезжают по разным причинам. Я бы сказал, это как званый ужин. Все званые ужины похожи один на другой и все-таки все они разные. Там будет много фильмов, много приемов, много журналистов. Но все это — только реквизит. Нельзя себе даже представить, какой сюжет там может завязаться. Мой вам совет — постарайтесь как можно больше гулять по городу.
— Обязательно, — сказала она. — А что это за город?
— Потрясающий. Несравненный. В буквальном смысле слова. Вы будете ходить по этому городу, и вам не с чем будет его сравнить. Он весь призрачный, нереальный — как театральная декорация. И очень красивый. Мне кажется, нереальность этого города связана с тем, что многие воспринимают его по ассоциации с чужим восприятием. То есть, я хочу сказать, что вы будете ходить по Венеции, по настоящей Венеции, и это будете именно вы, но тем не менее вы будете смотреть на город, на дома, на каналы глазами других людей — Рескина, Байрона, Вагнера, Генри Джеймса, Томаса Манна, Джордж Элиот, Наполеона. Мне, например, когда я стою на Пьяцце, никогда не удается отрешиться от воспоминаний о знаменитой реплике Наполеона, сказавшего, что это — самая величественная гостиная Европы. То есть, все в этом городе вы воспринимаете как бы не своим взором. И все же, именно из-за этого, или именно благодаря этому, вы постигаете его до самой глубины.
Мерри оперлась локтем о стол, положила подбородок на ладонь и слушала, затаив дыхание.
— Как замечательно!
— Вам понравится! — сказал он. — Я знаю, вам понравится там.
Вечером, в постели, она взяла томик Рескина, вознамерившись его читать. На фронтисписе книги она прочла посвящение Уотерса: «Мерри — с большой любовью, Джим».
Она вздохнула, глядя на надпись, потом перевернула страницу и начала читать: «С тех пор как люди утвердили свое могущество над просторами океана, три трона, вознесшиеся над всеми прочими, укрепились на песках океанского берега…»
Оценка, которую Уотерс дал Венецианскому кинофестивалю, была не слишком далека от истины. Единственная разница в отношении разных людей к этому фестивалю заключалась в степени их заинтересованности. В Монтрё, куда на виллу Мередита Хаусмена пришла телеграмма, приглашение на фестиваль было расценено как возможность хорошо отдохнуть и отвлечься от скуки повседневной жизни.
Нони было до смерти тошно сидеть на тихой уединенной вилле у озера. Они уже два дня спорили из-за другого полученного на этих днях приглашения, которое Мередит не хотел принимать. Мередит пытался объяснить ей, что то, другое приглашение, было самым обычным, и ничего интересного там не будет.
— Я почти не знаю этого Эйскью. Мы встречались пару раз. Не более. И он хочет пригласить нас не потому, что ему интересны мы с тобой, а потому что он хочет воспользоваться моей известностью. Он коллекционирует знаменитых людей, собирает их всех на этой своей яхте и катает вдоль греческих островов. Это происходит каждый год.
— Но ведь там может быть интересно! — возражала она.
— Слушай, если ты хочешь поехать на греческие острова, мы поедем. Если ты хочешь покататься на яхте, мы покатаемся. Но только не на яхте Эйскью.
Но обещание ее не удовлетворило. Она жаждала оказаться в кругу блистательных людей, среди роскоши, драгоценностей, изысканных яств — чего Мередит как раз и не хотел, от чего он уже давно устал и о чем теперь даже и думать не мог. В общем, они перешли от дискуссии об этих приглашениях на более общую тему — об их совместной жизни. Она считала, что нет ничего страшного в том, чтобы уступить ей, дать ей возможность немного повеселиться, развеяться, вкусить тех удовольствий, которыми он сам успел насладиться и от чего успел устать.
Мередит понимал, что она говорит это все искренне, но также не мог не ощущать и фальши в се словах. Теперь, когда он был женат на Нони, он менее, чем когда бы то ни было, готов был к подобным вещам. Он их даже опасался.
Их дискуссия превратилась в спор — не в ссору и не в скандал, но в долгий, тлеющий спор, в котором вместо страстных тирад были затянувшиеся паузы, а вместо риторических фигур — опущенные глаза и подчеркнуто формальная вежливость.
И эта телеграмма была вестницей небес. Мередиту надо было непременно ехать в Венецию, а в Венеции будет куда интересней, чем на яхте у Эйскью. Туча конфликта исчезла с их небосклона. По крайней мерс, хоть на какое-то время.
* * *
Для Гарри Клайнсингера известие о том, что «Только ради денег» посылают в Венецию для участия в конкурсном показе, тоже стало временной передышкой — своего рода отсрочкой приведения приговора в исполнение, но только в несколько ином смысле. Картина уже была завершена, смонтирована, переозвучена, уже состоялся ее предварительный просмотр. И он считал работу законченной. Он сидел в рабочем кабинете своего дома в Бель-Эйр, за письменным столом, заваленным книгами, сценариями, рабочими набросками и заметками.
Для Клайнсингера наступил тяжелый период. Так было всегда: как только он заканчивал картину, наступал тяжелый период. Жизнь сразу же лишилась напряженного ритма, и он ощущал свою ненужность. Хуже того — он даже начинал думать, что больше никогда ему не удастся сделать новую картину, что он выдохся, кончился, что его карьера пришла к финишу, и что все, что он делал, оказалось напрасным. Прямо перед ним на письменном столе, между золотыми часами от Картье и ониксовой подставкой для ручек стоял причудливый objet d’art
[29]
— свитое из золотой проволоки птичье гнездо, в котором лежало маленькое зеленое яичко. Время от времени Клайнсингер брал яичко, держал его в руке или перекатывал в ладони, клал обратно и брал следующий предмет из множества наваленных на столе. Он пролистывал книгу, начинал читать то одну страницу, то другую, бросал книгу и снова тянулся к яичку. Он держал его в ладони, когда дверь отворилась и в кабинет вошел Джим Туан, китаец-слуга. Он нес на подносе телефонный аппарат.
— Вам звонят, мистер Клайнсингер, — сказал он.
— Я не отвечаю на звонки. Ты же знаешь.
— Я знаю, сэр. Но это очень важный звонок. Я думаю, на этот звонок вам надо отвечать, — сказал Джим. Он улыбнулся и настойчиво повторил. — Очень важный. Очень хорошие новости.
— Ладно, — сказал Клайнсингер. Он махнул рукой, давая понять Джиму, что тот может подключить телефон к розетке в стене.
Сняв трубку, он выслушал рассказ Марти Голдена о решении отправить «Только ради денег» на Венецианский фестиваль и его поздравления.
— Спасибо, Марти, — ответил Клайнсингер. — Для меня это большая честь. Правда. Спасибо, что позвонил.
Он повесил трубку. Джим снова вытащил телефонную вилку из розетки и унес телефон. Клайнсингер подождал, пока за ним закроется дверь, и снова взял яичко. Он раскрыл его, взглянул на лежащую внутри таблетку цианистого калия, потом крепко закрыл яичко и положил обратно в гнездо.
