Она посмотрела на высокий дачный балкон и представила, что разглядывает себя оттуда, сверху. В цветовом отношении – классно. Сначала – сочно-зеленая трава, на ней – ярко-синий прямоугольник простыни, на прямоугольнике она, Надежда, в солнечно-желтых трусах своего мужа и его же клетчатой рубашке, у которой она просто ножницами обрезала рукава, чтобы тело лучше дышало. Цвета-то все сочетались и радовали, но подраспустилась она здесь порядком. Даже волосами не занимается, перевязала наспех шнурком от Лешенькиной пинетки, и весь уход.
– Хороша я, хороша, да плохо одета, – по-частушечному пожаловалась самой себе Надя.
Она помнила себя – тонкую, напряженную, как затаившийся хищник, и не находила этих прежних, привычных черт – ни во внешнем облике, ни в собственной душе. Теперь всюду были мягкость и теплая бархатность. Все прежние, девичьи, вещи прекрасно на нее налезали, но они словно были с чужого плеча, не подходили к ее новому облику. И так жаль было прощаться с собой прежней, и неизвестно, чего еще можно ждать от себя новой. В сердце, как в подростковые четырнадцать, поселилась сосущая тревога: «Какая я? Что я могу? Полюбят меня такую? А вдруг? Вдруг – больше никто и никогда?»
Сквозь тяжкие свои раздумья услышала она невнятные звуки речи у далекой калитки.
«К соседям гости приехали, – позавидовала она. – Всегда у них люди, веселье. А мы тут одни. В ссылке. Как Пушкин в Михайловском».
Раньше, когда в школе рассказывали про ссылку Пушкина и надо было ему сочувствовать, Надя все никак не могла понять, в чем, собственно, состояло наказание любимого поэта. Ну, обиделся на тебя царь и, смотри ты, не повесил, не застрелил, не (даже!) в тюрьму посадил, а просто сказал: «Ну и Пушкин, ну и сукин сын, как написал-то, негодник, забористо! И это про меня, про самодержца! Да еще после того, как он столько лет в садах лицея, мной же для них, баловников, созданного, беззаботно процветал, читал охотно Апулея, а Цицерона не читал! Глаза б мои на него не глядели после этого!» Конечно, мера наказания дерзкого стихотворца ребенку конца двадцатого века, знакомому с жестокостями восточного тирана, пришедшего на смену русским царям, казалась забавной.
Теперь-то она поняла, как плохо человеку, когда его насильственно выдирают из привычной среды.
Между тем звуки речи за забором не умолкали, а становились все настойчивее, четче.
– Нюся, открой! – вдруг разобрала Надя.
Нюся – было детское ее имя, она сама себя так нарекла в младенчестве. Так ее по-прежнему дома звала бабушка. Андрей пользовался этим именем жены крайне редко – или в минуты особой нежности наедине, или когда перед другими эту нежность демонстрировал.
Надя рванулась к калитке, удивляясь столь раннему возвращению мужа.
– Ключи дачные в пиджаке в кабинете оставил, в машине только вспомнил, – виновато объяснил он, целуя Надину щеку. – Как ребенок? Не разбудил? Спит? И смотри, кого я тебе привез!
В калитку, вслед за Андреем, входил их свадебный свидетель, Андрюхин однокурсник, которого они не видели почти два года: жил он в Штатах, «делал аспирантуру», как говорили теперь на чужеземный манер.
– Ну, хай, так сказать, – обрадовалась Надя. Они обнялись.
– Какая ты стала… хорошая, – удивился Пашка.
– В смысле – толстая? – горько поинтересовалась Надя.
– В смысле – красивая, – с честной американской улыбкой уверил Пашка.
Они смотрели друг на друга, словно в первый раз. Увидели что-то, что прежде не замечали. Секундная пауза, никто ничего и не понял.
Пашка посторонился, пропуская еще одну гостью.
– Вот, познакомься, это твоя тезка, тоже Надя.
Потому-то, наверное, Андрей и кричал ей «Нюся», чтоб не было лишних совпадений.
Девушки протянули друг другу руки. Вновь прибывшая Надя сделала легкий книксен. Она была совершенно фантастическим созданием – что-то среднее между прекрасной космической пришелицей и совершенным биороботом: высокая, необыкновенно тонкая, с длинной шеей и маленькой гордой головкой. Держалась она удивительно прямо и шла по дорожке к дому, ступая по-балетному, носочками врозь.
– Надя – балерина. Заслуженная артистка уже, – хвастанул Паша.
На соседнем участке залаяла собака. Коляска под сосной закачалась, за ее бортом появилась улыбающаяся Лехина мордаха.
– Мама, ава ав! – четко доложил ребенок присутствующим.
– Надо же! Все говорит! Классный какой! – восхитился свидетель начала их супружеского счастья.
Надя с Андреем были тогда первыми из его друзей, у кого появился наследник. К этому тоже надо было как-то привыкнуть.
– Ну, все, поспал! – отчаянно огорчилась Надя, летя на огромной скорости к разбуженному сыну. Тот уже встал на четвереньки и пытался вылезти на свободу. Еле успела подхватить.
Алешка прильнул к матери всем тепленьким маленьким тельцем и сразу принялся ей что-то рассказывать, может, про свой сон.
– А мама папа татя ля-а! А бука бу-у-у! – сообщал он с совершенно мальчишескими интонациями, хитро зажмуривая глазки на солнышке.
За это время к компании присоединилась любопытствующая Машка. Она в то лето приехала погостить в семью брата из своей далекой провинции и жадно впитывала в себя все увиденное и услышанное.
– Какие на вас красивые шортики, – сказала Надя-балерина.
– Спасибо, – махнула рукой Надя, – ерунда, дачная спецодежда.
– Да это Андрюшкины трусы! – с неповторимо провинциальной интонацией разоблачила маленькую женскую тайну совершенно не умеющая вести себя Машка.
– А тебя кто-нибудь спрашивал? – принялся воспитывать Андрей, забирая сына из материнских объятий.
Надя отправилась на кухню – резать для гостей салат из дачной зелени. И вот когда она стояла и кромсала траву, думая, какие красивые бывают на свете девушки и до чего дошла она, напялив на себя мужнины обноски, в дверях появился Пашка.
– Там твои мужики мою даму развлекают, а я к тебе – помочь.
Надя повернулась к нему, сделала шаг навстречу…
Они стояли, обнявшись. Ей было слышно, как бьется его сердце. Ее собственное сердце колотилось изо всех сил. Это был совершенно ее человек. И поделать с этим нельзя было ничего. Даже не поцеловаться. Даже не сказать…
И в этот момент на кухню вошла та Надя.
– Мы просто давно не виделись, – хрипло объяснил Паша.
– Я это поняла, – сказала балерина красивым голосом и, грациозно развернувшись, вышла.
– Поздно, Дубровский, – вздохнула Надя.
Он наклонился к ней, быстро поцеловал и вышел.
Больше ничего никогда между ними не произошло.
Андрей в ту ночь был особенно нежен, а она особенно замкнута.
А потом все пошло, как шло раньше.
