«В руках у меня был экземпляр отпечатанного на машинке
рассказа. Он был свернут в трубочку, как газета. Я ударил его свернутой
трубочкой по носу, как бьют собаку, которая мочится на угол дома. Я повернулся
и пошел. Помню, как он кричал мне вслед, что-то насчет того, чтобы выпить
чашечку кофе и обсудить все это еще раз, но в этот момент я заметил неподалеку
магазинчик уцененных грампластинок. Колонки, поблескивающие тяжелым металлом,
уставились прямо на тротуар, а внутри виднелись гроздья ламп дневного света, и
я перестал слышать его голос в нарастающем жужжании, которое раздалось в моей
голове. Я помню, как подумал о двух вещах: во-первых, мне надо поскорее уехать
из города, как можно скорее, а то у меня у самого образуется опухоль в мозгу, и
во-вторых, мне надо немедленно выпить».
«Когда я добрался домой в тот вечер, я обнаружил под дверью
записку. В ней было написано: „Убирайся отсюда, сумасшедший козел“. Я выбросил
ее, не обратив никакого внимания. Мы сумасшедшие старые козлы, думаем о слишком
важных вещах, чтобы обращать внимание на анонимные записки от всяких сосунков».
«Я думал о том, что я сказал Энди Риверсу о рассказе Рэга. И
чем больше я думал – чем больше я пил – тем более осмысленными казались мне мои
слова. „Блуждающая пуля“ была забавным рассказом и на поверхностном уровне
читалась легко… но в глубине она оказывалась удивительно сложной. Думал ли я,
что хоть один редактор в этом городе сможет ухватить смысл всех уровней этого
рассказа? Возможно, раньше я мог так думать, но сейчас, когда глаза мои
открылись? Неужели в мире, нашпигованным проводами, как бомба террориста,
найдется место для понимания и тонкого вкуса? Боже мой, ведь электричество
течет повсюду».
«Пытаясь забыть о постигшей меня неудаче, я читал газету,
пока еще было достаточно дневного света. И там, прямо на первой странице
„Тайме“ была статья о том, куда исчезают радиоактивные отходы с атомных
электростанций. Там говорилось, что в умелых руках эти отходы запросто могли бы
превратиться в ядерное оружие».
«Когда стемнело, я сидел у себя за кухонным столом и
размышлял о том, как они добывают плутониевую пыль подобно тому, как
золотоискатели в 1849 году добывали золото. Только им не надо было взрывать
город. О, нет. Им достаточно было разбросать ее повсюду и всем свернуть мозги
набекрень. Они были зловредными форнитами, а вся эта радиоактивная пыль была
зловредным форнусом. Самым худшим форнусом, приносящим одни несчастья».
«В конце концов я решил, что вообще не хочу печатать рассказ
Рэга, по крайней мере, не в Нью-Йорке. Я уеду из города, как только мне пришлют
заказанные бланки чеков. Когда я буду в северной части штата, я пошлю рассказ в
провинциальные литературные журналы. Начну, пожалуй, со „Сьюани Ревью“. Или,
может быть, с „Айова Ревью“. Рэгу я потом все объясню. Рэг поймет. Все проблемы
казались решенными, так что я решил выпить в честь этого. Потом я выпил еще. А
потом я вырубился. До катастрофы мне предстояло вырубиться еще только один
раз».
«На следующий день пришли чеки „Арвин Компани“. Я впечатал в
один из них требуемую сумму и отправился к доверенному другу. Опять он меня
долго расспрашивал, но и на этот раз я сдержался. Мне нужна была подпись. В
конце концов я ее получил. Я пошел в мастерскую и попросил тут же при мне
изготовить почтовый штамп „Арвин Компани“. Я поставил штамп в графе для
обратного адреса на фирменном конверте, впечатал адрес Рэга (сахарной пудры в
машинке больше не было, но клавиши до сих пор западали) и прибавил от себя пару
строк о том, что никогда еще посылка автору чека не доставляла мне такого
удовольствия… и это было абсолютной правдой. И до сих пор так и есть. Мне
потребовался почти час, чтобы отправить письмо: я все никак не мог понять,
достаточно ли официально оно выглядит. Вам никогда бы не пришло в голову, что
вонючий пьяница, не менявший свое нижнее белье около десяти дней, мог проявлять
такую осмотрительность».
Он сделал паузу, затушил сигарету и посмотрел начасы. Затем
тем же тоном, которым проводник возвещает прибытие поезда в какой-нибудь
крупный населенный пункт, он произнес: «Мы подошли к необъяснимому».
«Эта часть моей истории особенно интересовала двух психиатров
и других специалистов по душевным болезням, с которыми мне предстояло иметь
дело в следующие тридцать месяцев моей жизни. Они заставляли меня отречься от
одного ее фрагмента, чтобы удостовериться в том, что я начинаю поправляться.
Как сказал один из них: „Это единственная часть вашего рассказа, которая не
может быть объяснена вашим неправильным умозаключением… если, конечно,
предположить, что в данный момент ваши логические способности вполне
восстановились“. Потом я все-таки отрекся, потому что знал – даже если они
этого не знали – что я начинаю поправляться и мне дьявольски хотелось выбраться
из лечебницы. Я подумал, что если мне не удастся выбраться довольно скоро,
тогда я сойду с ума опять. Так что я отрекся – ведь и Галилей отрекся, когда ему
начали поджаривать пятки, но внутри себя я остался непреклонным. Я не хочу
сказать, что то, о чем я вам сейчас расскажу, произошло на самом деле. Я только
утверждаю, что до сих пор верю в то, что это произошло. Различие небольшое, но
для меня оно очень существенно».
«Итак, друзья, необъяснимое». «Следующие две недели я
провел, готовясь к отъезду. Мысль о том, что мне придется вести машину,
совершенно, кстати говоря, меня не беспокоила. Когда я был ребенком, я прочел,
что машина – самое безопасное место во время грозы, так как резиновые шины
служат почти идеальными изоляторами. Я с нетерпением ожидал того момента, когда
я заберусь в свой старый „Шевроле“, наглухо задраю окна и выеду из города,
который начинал мне представляться в виде одной огромной молнии. Тем не менее
приготовления также включали в себя операцию по вывинчиванию лампочки из
салона, заклеиванию патрона и отключению фар». «Когда я пришел домой в ту
последнюю ночь, которую я намеревался провести в своей квартире, там ничего не
оставалось, кроме кухонного стола, кровати и пишущей машинки в каморке. Я был
сильно пьян, и в кармане пальто у меня была припасена бутылка для того, чтобы
скоротать ночные часы. Я проходил через свою берлогу, собираясь, я полагаю,
отправиться в спальню. Там бы я сел на кровать и начал бы думать о проводах, об
электричестве, о свободной радиации и пил бы до тех пор, пока, наконец, не смог
бы заснуть».
«Место, которое я называю своей берлогой, на самом деле было
гостиной. Я устроил себе в ней кабинет, потому что там было лучшее освещение во
всей квартире. Там было большое выходящее на запад окно, из которого была видна
линия горизонта. Это приближается к чуду с хлебами и рыбами, особенно для
квартиры в Манхэттене на шестом этаже, но линия горизонта была видна. Я не
задумывался над тем, как это могло получиться, я просто наслаждался видом.
Комната была освещена прекрасным ровным светом даже в дождливые дни».
«Но освещенность в тот вечер была просто сказочной. Закат
наполнил комнату красным сиянием. Свет был как от раскаленной докрасна печи.
Без мебели комната показалась мне слишком большой. Стук моих шагов по твердому
деревянному полу отдавался эхом».
