— Радость моя! — прозвучал в трубке знакомый голос, абсолютно не старческий. — Понимаю, что отвлекаю вас от работы, но не могла не позвонить и не доставить вам маленькое удовольствие!
— Ну-ну? — ласково проговорила писательница N., стараясь, чтобы ее скрежет зубовный не был слышен на том конце связи.
Вера Константиновна недавно съехалась с сыном и перебралась в Тель-Авив, где тосковала во влажной жаре и одиночестве.
— Говорила ли я вам, что у меня есть старший брат, известный советский ученый, специалист по каким-то особым клеткам мозга?..
— Да-да… — рассеянно и любезно поддакнула та, вымарывая незадавшийся кусок в рукописи.
— Всю жизнь он занимался мозгом Ленина и даже написал несколько книг на эту тему… Старичок он, конечно, бывалого возраста, но передвигается вполне еще самостоятельно… Так вот, Иерусалимский университет проводит какой-то научный симпозиум по клеткам мозга или по чему-то еще, врать не стану, ни хрена в этом не понимаю. И моего брата пригласили участвовать.
— Ну, прекрасно! — стараясь, чтобы в голосе не прозвучало раздражения, заметила писательница N.
— Прекрасно! — подхватила старуха со странным азартом. — Однако, угадайте — под что выбивают ему деньги на билет его здешние ученики и бывшие коллеги?! Под то, что он привезет мозг Ленина!
— Идите! — сказала писательница N. с недоверием.
— Да-да! — Голос старухи звенел от удовольствия. — Я очень надеюсь, что здешние мудаки заинтересуются. Это бы сняло с меня статью расхода — деньги брату на билет… Ну, признайтесь: неплох сюжет?
— Неплох… — задумчиво признала та. — Но… постойте, все это как-то странно… Ведь этот… мм… препарат — достояние, так сказать, России? Как же он сможет… провезти это через таможню?..
— Ай, я вас умоляю! — воскликнула Вера Константиновна. — Кому он там сейчас нужен! У них сейчас другие проблемы. К тому же мой брат возился с ним всю свою жизнь. По вложенному труду это, можно сказать, почти его собственность. И потом, как вы себе этот… — как вы говорите — «препарат» представляете? Это ерунда какая-то, какие-нибудь тончайшие срезы на стеклянных пластинках. Стеклянные пластинки в небольшом саквояжике. Ридикюльчике таком…
— Понятно… — пробормотала писательница N., впервые действительно прислушиваясь к словам старухи.
— Так я чего звоню-то! — продолжала та. — Жить он, конечно, будет у меня, в Тель-Авиве. Но на эти три дня конференции я хотела попросить вас пригреть моего старикана. Он, конечно, как все ученые, старый дурак, но необременительный, и ест мало.
Писательница N. прислушалась к некоему неприятному копошению в мыслях, но не обнаружив ничего ясновыраженного, рассеянно сказала:
— Ну что ж… пожалуйста…
Однако спустя несколько часов безуспешных попыток выбросить из головы странные ассоциации, связанные с неким саквояжиком, а также с воспоминаниями о том, как в четвертом классе ее на Красной площади принимали у Мавзолея в пионеры… спустя несколько часов, когда она окончательно поняла, что утро выброшено кобыле под хвост и виновата в этом она сама, когда уже она клятвенно дала себе слово, несмотря ни на что, отключать отныне телефон… вот тогда ей пришлось признать, что она нервничает, представляя, как в ее квартиру входит некий милый старичок с неким милым ридикюлем…
Той же ночью ей приснился страшный сон. Она открыла на звонок дверь своей квартиры и на пороге увидела симпатичного румяного старикана, по виду — настоящего профессора, похожего на актера Евстигнеева. Он аккуратно держал перед собой дамский ридикюль, скорее, большую косметичку.
— Вот, — проговорил он приветливо, — нельзя ли, милочка, поместить это в холодильничек? Это продукт скоропортящийся.
— Но… там кастрюля с супом, — превозмогая себя, сказала писательница N.
— А вот в морозилочку…
— Там сосиски… — пролепетала чуть ли не в обмороке она, — и печенка…
— Ну вот и славно, — проворковал профессор. — Печенка, сосиски… и мозги!.. — Она проснулась в холодном поту, с колотящимся сердцем. И, едва дождавшись утра, позвонила Вере Константиновне и, извинившись, твердо сказала, что, к сожалению, не уверена, что профессору будет удобно спать в проходной комнате, на раскладной кровати ее младшего сына. А она ни в коем случае не хочет подвергать каким-либо неудобствам столь известного и уважаемого ученого. Точка.
…Впрочем, недели через три, когда симпозиум в Иерусалимском университете канул в прошлое, писательница N. решилась рассказать публике, собравшейся на террасе у Рабиновича, эту более чем пикантную историю.
Разумеется, она ее обработала. Добавила сумасшедших реплик как с той, так и с другой стороны, сон превратила в крошечную новеллу, страшную и изящную… Профессора снабдила внешностью вождя мирового пролетариата, живописала ридикюль с бронзовой застежкой, случайно выпавшую из него известную всему миру фотографию, на которой запечатлен милый кудрявый отрок… Профессор якобы дарил ей на память это фото, приговаривая: «Еще увидимся, батенька…»
Словом, она поработала со вкусом и надеялась на соответствующую реакцию благодарной публики.
Однако ее новелла произвела на окружающих совершенно противоположное впечатление. Они окаменели, застыли. У них забегали глаза.
— И ты… ты отказала ему в гостеприимстве? — сглотнув, пробормотал Сашка.
Затем, без всякого перехода, он обозвал известную писательницу N. балдой, рохлей и треской в томате.
— Он продал бы! — кричал Сашка, бегая по террасе и рискуя сбить псевдоантичную амфору с цветами. — За тысчонку зеленых продал бы, как миленький!
— Да нам-то на что?! — отбивалась растерянная писательница N.
— Как на что?! — вопил Рабинович. — Как — на что!!! Рая, ангел мой, объясни этой… этой…
— Ма-ась… — пропела Ангел-Рая. — Да под эту хреновину мы бы выбили колоссальные субсидии. Мы бы развернули та-акое!..
— Здесь ежегодно можно было бы проводить международный карнавал! — вставил Сашка.
— Карнавал?! — ужаснулась писательница N. — При чем тут карнавал!
— Ну оперы под открытым небом! Соревнования! Дни культуры и искусств! Да мало ли что! Такую ценную штуковину упустила… Балда! И, главное, под это все бы дали. И «Наружный», и пидорасы, и этот скупердяй — Пахан Римский…
Рабинович страшно возбудился, бегал по террасе и бормотал, как безумный:
— А что… соорудить небольшой переносной мавзолейчик… Мавзолеюшко такой, симпампунчик… В конце концов, сердце Шопена похоронено в Польше, это общеизвестно… Пролетарии всех стран в гости будут к нам.
— Провернуть эту аферу под эгидой нашей амуты. Объявить номер банковского счета… И потекут, потекут пожертвования рекой… — мечтательным голосом подлила масла в огонь Ангел-Рая.
