— Фу, — обиделась Ангел-Рая. — Ну что ты всякие гадости рассказываешь!
— Агриппа Соколов продает гору Елеонскую, — не обращая внимания на ее реплику, увлекшись, продолжал Рабинович… — Ну, не смотрите на меня так. Землю, землицу продает. Святую землю с горы Елеонской. Во-он той… Ну что вы, как бараны, уставились-то? Продает в Россию монастырям и церквам. Если не ошибаюсь, склянка — пять долларов. Нарасхват идет, горочка-то! Чай, Машиах не обеднеет… Бери лопатку, иди, копай…
— Рабинович, ты что, охренел? — полюбопытствовал Доктор. — Агриппа — человек религиозный, для него наша Масличная гора — не звук пустой.
Рабинович молча налил вино во второй стакан и протянул его Доктору.
— Выпьем за нашу святыню! — сказал он торжественно. — За гору нашу Масличную, на которой состоится помазание Машиаха…
— Признайся… — пробормотал Доктор, глотнув вина. — Признайся, ты сбрехнул насчет Агриппы…
Рабинович упорно молчал… Писательница N. была почти уверена, что Сашка сказал чистую правду.
— А между прочим, госсспода… — проговорил он. — Уж кому совсем нет резона торопить приход Машиаха, так это нам-с, жителям славной шхуны «Маханэ руси»… — Он уже нетвердо стоял на ногах, поэтому, когда он подошел к краю террасы, жена Роксана тревожно глянула от страницы — не свалился бы вниз.
— Если перечитать соответствующее место у пророков, уделяя внимание топографическому, так сказать, аспекту проблемы… То выясняется, что некоторые особо сильные, как бы это точнее… сопроводительные эффекты явления Мессии шарахнут тютелька в тютельку по нашим замечательным коттеджам…
— Да… — задумчиво подтвердила вдруг Ангел-Рая, — это предусмотрено. Выйдут потоки из Иерусалима и расколется в долине земля.
— Вот здесь как раз и расколется, к ебени матери, — вставил Рабинович, качаясь над обрывом.
— Но бояться не надо, — спокойно сказала Ангел-Рая, как будто твердо что-то обещала публике.
— Хорошенькое дельце! — воскликнул Рабинович. — Я одной ссуды девяносто тыщ взял…
Они с Доктором стали спорить: посчитает ли банк «Леуми» Конец Света за уважительную причину для прекращения выплат, или это ярмо и дальше придется тащить…
Потом к ним забрел хабадник Письман, и, как обычно, завязалась очередная идиотская дискуссия на религиозные темы.
Письман где ни появлялся, там обязательно воду мутил, морочил головы, крутил яйца и вообще самим фактом своего существования оскорблял и дискредитировал идеи ХАБАДа, этого в высшей степени симпатичного направления иудаизма.
Движение ХАБАДа и так в последнее время переживало кризис, связанный со смертью Любавического ребе. Что и говорить, старик был велик — мощнейший ум, провидец и так далее. Но… его паства после его кончины разделилась на две, не слишком отличающиеся друг от друга, категории. Первые называли Любавического ребе Машиахом и утверждали, что об этом всюду надо говорить. Вторые тоже держали его за Машиаха, но полагали, что об этом надо помалкивать, а то все и так считают их сумасшедшими.
Письман относился к первой категории. К тому же он был истовый и преданный делу дурак. Напиваясь, как положено, в праздник Симхат Тора, он бил себя кулаком в грудь, притоптывал ножкой и кричал посреди пляшущих до одури евреев: «Мужики, егудим!
[9]
Что у нас есть в жизни, бля?! Только Тора! Хуц ми Тора эйн лану клюм,
[10]
бля!»
Письман сам провоцировал дискуссии, которые кончались самым оскорбительным для него образом. Например, сегодня объявил, что новый мэр Тель-Авива обещал переименовать центральную площадь города в площадь Машиаха. И на днях на ней состоится огромное представление: хабадники устроят гигантское религиозное шоу, на котором будут демонстрировать вещи…
— Жилетку с дыркой от пули Фани Каплан? — спросил Доктор. Письман стал запальчиво выяснять, на каком основании Доктор…
— Но, позвольте, он же скончался? — спросила Письмана известная писательница N.
— Видите ли, во всем, что касается Ребе, можно быть уверенным лишь до известной степени! — с достоинством ответил дурак Письман.
— Минуточку. Но ведь его — до известной степени — похоронили?
— Не будьте так прямолинейны!
— Как это? Не понимаю. Его в могилу, извините, закопали?
Тут уже на нее все зашикали, что она оскорбляет память великого человека. На это она собиралась ответить, что великий человек — пусть земля ему будет пухом — сам по себе, а идиоты из его паствы, которые тревожат его тень, — сами по себе, — но не успела.
За Ангел-Раей зашел муж Фима, который беспокоился — ужинала ли она. Меня накормили, Васенька, успокаивала она его. Так, в обнимку, они и ушли домой. Жена Рабиновича Роксана давно поднялась наверх, в спальню. Ей завтра надо было рано вставать на работу.
Перед тем как уйти, писательница N. оглянулась. Сашка Рабинович и Доктор, со стаканами в руках, стояли у края обрыва и горячо о чем-то спорили. Речи их были темны и почти бессвязны. Огненный месяц-ятаган был занесен над их нетрезвыми головами. Фальшивые театральные звезды, безвкусно густо нашитые бутафором на черную ткань неба, пересверкивались с низкой топазов-фонарей на шоссе, далеко внизу. Богатейшая, перезрелая ночь раскинула влажные телеса и гулко дышала страстью на холмах Иудейской пустыни.
Впрочем, это слова какого-то романса. Неважно. Все это предстояло описать. И это было чертовски трудно. Но писательница N. уже знала, как следует повернуть диалог, на котором ее, едва наметившийся, роман буксовал последние три недели…
22
Витя сидел на лавочке у дверей барака в ожидании репетиции. Их лагерный оркестр был в полном сборе, ждали только контрабасиста Хитлера. Он должен был прийти, должен был, хотя и на посторонний взгляд было ясно, что в последние дни бедняга Хитлер совсем доходит.
Время шло, их лагерный оркестр был в полном сборе, а Хитлер все не показывался. Витя не хотел думать о страшном. Склонив голову набок, он тихонько подкручивал колки, настраивая скрипку.
Вдруг вдали показалась пролетка, на полном ходу летящая прямо на них. Через мгновение Витя различил, что правит ею мар Штыкерголд, в кучерском армяке, очень залихватский, а в самой пролетке сидит женщина, смутно напоминающая Фани Каплан. Штыкерголд осадил рысака, Фани Каплан соскочила с пролетки, ткнула наганом в Витину грудь и сказала:
— Вам предстоит перевести с иврита роман Князя Серебряного!
— И распространить его! — добавил с козел раздухарившийся Штыкерголд. — И никакого мне «Экклезиаста»! Только попробуй! Ви у менья увидите такого «Экклезиаста», что льюбо-дорого! У вас будет время собирать камни!
