– А кем ты сама себя считаешь, Светка, что желаешь всеобщего внимания?
– Себя я считаю золотом, – быстро нашлась она.
– Тогда и оставайся с теми, у кого такое богатство, а не злись, что не тебя любят те, для кого золото просто холодный металл. Может, оттого в нашей ватаге тебя не столько любили, сколько терпели.
Все вокруг притихли. То, что эти двое не ладят друг с другом, знали, однако с будущей княгиней не поспоришь. Но тут обстановку разрядил скоморох Вострец: стал сыпать прибаутками, заодно сообщая новости о тех, кто не смог прийти. Ингельд вновь притянул к себе Потвору, а Бермята велел разворошить угли в костре: дескать, зря, что-ли, он тащил на себе мешок с репой, самое время закладывать ее, чтобы репа испеклась до хрустящей корочки. Довольно грозно приказал пришедшим последними охранникам, чтобы еще дров натаскали. И те, ничего, послушались. Сейчас, когда злые упреки Светорады стали забываться, опять, как в прежние времена, воцарилась атмосфера побратимства, без разделения на высших и низших, сейчас они как будто снова стали детьми, когда больше значили характер и смекалка, а не родовое положение.
Корчмарь Укреп велел Иуле достать из мешка полный мех с пивом, пустил его по кругу. Пиво у него было отменное: густое, с приятным привкусом солода и еще каких-то пряных добавок. Кузнец Даг заметил, что корчмарь сегодня расщедрился не на шутку, раз угощает, словно какой-нибудь купец, устраивающий пир для своих охранников после удачного торга.
– Ну, а чем же я не боярин? – выставив вперед и без того выпирающий над вышитым кушаком живот, спросил Укреп. – У меня и корчма, и двор постоялый скоро поднимется у главных ворот. А еще ловы речные выше по Днепру мне рыбу поставляют, стадо коз мой родич Генька Кривой водит, а девки окрестные для меня шерсть на продажу прядут. Помнишь Геньку, Стемид? Он тоже порывался на встречу прийти, да живот прихватило.
– Может, пива твоего хваленого перебрал Генька-то? – заметил Стема, и все рассмеялись. Даже Иуля захихикала, хотя ее муж Укреп сначала опешил, а потом стал доказывать, что в пиве его нет вреда, а если кто сомневается, пусть вернет мех. На что, разумеется, никто не согласился.
Так весело переговариваясь, сидели они у костра, вспоминали былые проделки, рассказывали, у кого как жизнь сложилась. Только Светорада отмалчивалась. Привыкнув всегда находиться в центре внимания, сейчас она опять ощутила себя самой младшей и незначительной в этой компании, будто в детстве. Только когда из лесу с охапками дров вернулись Митяй и Вавила, и она заметила, как внимательно смотрит на нее Вавила, подкладывая поленья в огонь, княжна вновь почувствовала уверенность в себе, вспомнила, что она тут главная и все ублажать ее обязаны.
– Почему бы нам не спеть? – спросила она и повернулась к Вострецу. – Сыграй нам, Востреюшка, ту песню, какую я так люблю: про кота и сизого голубя.
И запела:
Ты летай, летай, сизокрылый голубок,
Пока сметанкой я побалуюсь
Сметанкой побалуюсь, пооближусь,
Но коготки-то навострю
Коготки навострю да усом поведу.
Ибо я зверь рачительный,
А ты птица глупая.
Птица глупая, непутевая.
Похлопаешь крылом, полакомишься зерном,
Но в лапки мои попадешь, не отвертишься.
Голосок у Светорады был не бог весть какой, но и Иуля, и Потвора, оставившая, наконец, в покое Ингельда, и скоморошиха Менея дружно подхватили. А тут и Вострец заиграл на рожке, да так мелодично, что песня полилась. Потом запели, отвечая за голубя, мужчины: мол, точи-точи коготки, котик-братец, но голубятня у меня высокая, кровля острая, и не по тебе я птица. А тут еще и Стема стал смотреть на Светораду во все глаза, отчего ей совсем хорошо сделалось. Только когда песня смолкла, он заметил:
– Так тебе люба эта песня, Светка? Помнится, раньше я ее пел, когда за красными девушками ходил, приманивал. Ты даже сердилась на меня за нее.
– Была мне нужда на тебя сердиться! – дерзко ответила Светорада, откинув за спину волну волос. – Ну, покапризничаю малость, а ты все всерьез принимаешь. Будто у княжеской дочки и обида злом может быть.
– Но пороли-то его как раз из-за твоей обиды, – подал вдруг голос молчавший до сих пор волхв Борич.
И зачем только сказал? Все сразу умолкли, потупились, а Стема даже потемнел лицом, сидел, глядя на огонь костра. Однако долго кручиниться при встрече старых приятелей было не положено, и догадливый Вострец вновь стал наигрывать на рожке, прохаживаться да подмигивать приятелям. И они опять запели, теперь вспомнив столь любимую в Смоленске песню о проказливом лешем, который хотел поселиться над Днепром, но пришли люди, стали варить смолу, и леший поспешно убежал с крутого бережка, где над котлами со смолой клубился темный дым, и стучали топоры, возводя городские поселения. И нет лешему больше хода к Днепру, ибо место, откуда он бежал, стало называться Смоленском.
Весело пели, с присвистом и припевом «ой, люшеньки-люли». Пели, как когда-то в детстве, когда хотели прогнать страх перед притаившимся где-то в чаще хозяином леса. И вновь вспоминали былые проказы и игры, вспоминали, и кто кому был мил, причем выходило, что Стема успел поухаживать за каждой из девок подворья, даже за молодой женой княжеского конюха, так что муж сомневался, от кого она понесла, – от мужа или от смазливого Стемида. Но узнать о том так и не узнали, ибо женщина умерла в родах, не разродившись. Однако сейчас даже это неприятное воспоминание не испортило общего веселья. Вновь стали петь, потом, к великому удовольствию собравшихся, Укреп Достал еще один мех с пивом. А там и пришло время вынимать первую испекшуюся репу. Ее разламывали пополам, еще горячую, ароматную, и, посолив, ели. А Горденя уже новую порцию репок доставал, вороша длинной палкой угли.
Светорада вымазалась печеной репой, и Стема подсел к ней, вытирая рукавом рубахи.
– Пусть твоя Потвора пока с Ингельдом помилуется, а я ее обязанности исполню. Ты ведь не осерчаешь, Светка?
Ну как на него серчать? И княжна только улыбалась, легко и счастливо. Она была свободна и наслаждалась этим мигом, а Стема находился рядом и был таким милым… Казалось, что ей до него, но она чувствовала: каков с ней Стема, таково и у нее на душе. А отчего? Одним богам то ведомо, ей же и думать не стоит. Один миг она могла позволить себе быть безрассудной. К тому же Ингельд сейчас не больно строго следил за сестрой. И пиво всем туманило голову, веселило. Так отчего бы не забыться на краткое мгновение? Завтра все будет иначе, а сегодня вольница леса и этой лунной ночи кружили голову, пьянили.
И тут вдруг пухленькая Иуля сказала, покачивая головой с забавно торчащими рожками платка:
– Хоть и весело у нас, но все-таки жаль, что Олеся, певунья наша дорогая, не смогла прийти. Ее строгий муж и в отлучке, да только послушная Некрасу дворня вряд ли выпустит хозяйку со двора. Совсем она, бедная, свободы лишилась.
– Так уж и совсем, – прозвучал вдруг из темноты мелодичный женский голос.
