— Вон там. В сквере, на лавочке. Она вышла, потому что у нее
голова болела, и она сказала, что целый день сидит безвылазно и у нее уже сил
нет.
Артемьев помолчал.
— Лер, а она… никак не может быть с ним связана, с трупом?
Как его фамилия? Корзинкин?
— Садовников, — поправила Лера. — Да нет, не может, Вася.
Как она может быть с ним связана? Она в политике не работала никогда, если
только на каком-нибудь приеме познакомилась…
— На каком-нибудь приеме она одна не бывает, а если бывает,
то мне потом все рассказывает, — сказал Артемьев мрачно. — Про Садовникова она
точно никогда не рассказывала.
— Ну вот видишь…
— Да ничего я не вижу!..
Она уехала к первому рейсу, около шести часов, а Артемьев,
помаявшись по отелю, который поутру зажил обычной веселой и деятельной жизнью,
поднялся в Мелиссин номер.
Он понятия не имел, как станет ее искать, но все же понимал,
что любые поиски придется отложить хотя бы часов до девяти, когда начнут работать
«организации». Какие именно «организации» должны начать работать, он тоже
осознавал не слишком отчетливо.
В номере, где с ночи оставались задернутыми плотные шторы,
он первым делом распахнул их, раздвинул в разные стороны, потому что мрак в
душе и еще в комнате был невыносим. За окном оказался круглый скверик со
скамейками, так хорошо и давно знакомый, и золотой купол Исаакил сиял в чистом
голубом небе, и деревья зеленели победительно — жизнь продолжается, что бы там
ни случилось!
Василий Артемьев посмотрел на постель, расстеленную
горничной «на ночь» — с откинутым одеялом, взбитыми подушками и напечатанным на
карточке предложением «континентального завтрака». Он никогда не мог взять в
толк, что такое этот континентальный завтрак, и Мелисса ему непонятно
объясняла, что он чем-то отличается от английского, а в отелях бывают только
континентальные и английские!..
На столике лежал ее телефон, который она, конечно же,
позабыла, и в отчаянии и безнадежности Василий сел на белую постель и посмотрел
ее «вызовы».
Нет, вчера она ему не звонила. Они поссорились, и она ему не
звонила.
Зачем они поссорились?..
Ее любимая сумка с вензелями стояла на полке, и, отложив
телефон, Василий заглянул в сумку. Джинсы, водолазка, белье, туфли в пакете,
острый каблук прорвал дырку. Зарядник для телефона и запасные очки в замшевом
футлярчике — и ничего, что могло бы помочь ему в поисках.
Он вытряхнул все из сумки, разложил на постели, потом
замычал сквозь зубы, сгреб все в один огромный ком и затолкал обратно.
Мучительное, как зубная боль, чувство скрутило мозг.
Здесь ее вещи, ее штучки, ее туфли и зубная щетка в ванной,
все выглядело так, как будто она никуда не исчезала, — не было только ее самой,
и оказалось, что это почти невозможно терпеть.
Невозможно, невозможно!..
Да ладно, сказал он себе. Что ты киснешь! Все будет хорошо,
просто потому, что не может быть иначе. Я приказал себе, чтобы все было хорошо,
значит, именно так и будет.
Он подошел к окну, вытащил из белой вазы черную виноградину
и съел. Виноградина вязла в зубах, как поролон.
Почему нужно ждать три дня, чтобы зарегистрировать пропажу
человека?! Почему нельзя начать искать немедленно, прямо сейчас, всех поднять
по тревоге, всем раздать описание примет?! Слово-то какое — приметы, как из
протокола!
Артемьев еще послонялся по маленькому номеру, потом умылся
очень холодной водой и лег с той стороны, где не было откинуто одеяло, чтобы не
ложиться на Мелиссино место. Лег и покосился на ее подушку.
Где ты, черт тебя побери?! Где ты можешь быть?! Что
случилось с тобой в ту минуту, когда ты вышла из отеля?! Зачем ты вообще из
него вышла?! У тебя поднялась температура, вот и лежала бы себе спокойно, нет,
понесло тебя куда-то! Почему с тобой вечно что-то случается, стоит только мне
отвернуться?!
Он то ли спал, то ли не спал, замерзал от того, что
беспокойство ледяной глыбой лежало рядом с ним, как раз на Мелиссином месте, и
он даже во сне все время обжигался об него.
Часов в девять, совершенно разбитый, он принял душ, вытерся
Мелиссиным полотенцем, поправил на кровати смятое одеяло и вдруг в нише
прикроватной тумбочки обнаружил старую-престарую записную книжку в растрепанном
переплете, из которой во все стороны вылезали листы с желтыми краями.
Артемьев вытащил пухлую книжку, расстегнул ремешок, которым
она была застегнута, и перелистал.
Черт его знает, что это такое было, дневник не дневник!..
Даты стояли какие-то странные, непонятные — десять лет назад, вот как давно
Мелисса начала в нем писать! Почерк у нее тогда был совсем другой — тоненький, неуверенный,
как будто она долго раздумывала над каждым словом и выводила его с трудом.
На первой странице после записи «Людмила Голубкова, общий
отдел Министерства иностранных дел, ведущий специалист, телефон 2-12-21» было
начертано: «Ты проклянешь в мученьях невозможных всю жизнь за то, что некого
любить!»
И подпись: «А. Блок».
Артемьев усмехнулся тихонько.
Он не знал, какой девчонкой была его чертова знаменитость
всего десять лет назад! Он повстречал ее, уже когда она стала знаменитостью, и
эта строчка из Блока многое ему о ней рассказала.
На второе февраля десять лет назад была назначена встреча в
714-м кабинете с некоей Верой Николаевной из отдела кадров, а на четвертое с
неким «Вяч. Мих.», должно быть Вячеславом Михайловичем, неизвестно из какого отдела.
Артемьев перевернул страницу на блестящих пружинках. Больше
«деловых» записей в ежедневнике не было, появились обрывочные, начатые и
брошенные, без дат. Тогдашняя Людмила Голубкова записывала какие-то впечатления
о своей тогдашней жизни.
Можно это читать или нельзя? Предназначено это для кого-то,
кроме нее, или не предназначено?
Он секунду подумал, разом отмахнул все страницы и нашел
последнюю запись. Он долго отводил от нее глаза, как провинившаяся собака
отводит взгляд от разорванного коврика, который хозяин сует ей под нос, а потом
быстро прочитал — словно в холодную воду кинулся.
«Васька не звонит. Жду-жду, а он все не звонит. Может, он
решил меня бросить? Я этого не переживу. Ей-богу, пойду и утоплюсь. Что я буду
без него делать? Мы вчера поссорились, я в Питер улетаю, а он не звонит! Вот
если он еще через пятнадцать минут не позвонит, я ему сама позвоню!»
Василий Артемьев перевел дух.
Все нормально, сказал он себе. Вот теперь все хорошо.
Ничего хорошего не случилось, больше того, ничего не
изменилось по сравнению с тем, что было пятнадцать или пять минут назад, но
жизнь после прочтения этой короткой записи в древнем ежедневнике стала совсем
другой.
