Больше его не тревожили.
Редников понимал, что когда-нибудь нужно будет встретиться с сыном, наладить какие-то новые, совсем иные отношения. Нужно будет что-то решать с работой. Когда-нибудь закончится Алин отпуск, и придется ей поехать в Париж. Пускай даже на несколько недель, чтобы уволиться из газеты и собрать необходимые для возвращения в Россию документы, но придется. Только все это будет потом, не сейчас. Единственное, что беспокоило его иногда, это изредка просыпавшаяся странная грусть Али. Глаза ее тогда делались далекими и печальными, губы сжимались. Она будто вспоминала что-то или кого-то, становилась на время рассеянной и далекой.
– Что ты? — подбадривал он ее. — Что тебя тревожит, расскажи.
Разгадать эту загадку ему удалось почти случайно.
Близилась осень. Налились красным ягоды рябины во дворе, и трава по утрам покрывалась белесым налетом инея. Деревенские мужики по просьбе Редникова забили дровами сарай во дворе, но Глаша каждое утро ворчала, что вот, мол, скоро уж печь топить, а наколоть их некому. И в один из дней Дмитрий отправился на задний двор нарубить дров для преданной домработницы.
Работа давалась ему легко, приносила удовольствие. Хорошо наточенный топор мягко рассекал чурбаки на части. Митя сбросил рубашку, прохладный воздух освежил разгоряченное тело. Мышцы приятно ныли.
Из кухонного окна выглянула Аля, улыбнулась ему, махнула рукой. Редников вспомнил, что Аля обещала сегодня собственноручно испечь какой-то свой знаменитый пирог.
Он закончил работу, накинул на плечи рубашку и прошел в дом. Наручные часы, которые он снял перед рубкой дров, лежали в хрустальной пепельнице на секретере в гостиной. Редников потянулся за ними и заметил рядом два Алиных тонких золотых кольца и овальный медальон. Наверное, сняла украшения, отправляясь замешивать тесто. Он машинально взял в руки легкий золотой медальон, случайно нажал пальцем на почти незаметный выступ на ободке. Овал, щелкнув, раскрылся, и Дмитрий увидел выбитые на внутренней поверхности цифры «10.04.1977». На ладонь ему выпала прядь тонких, легких и мягких как пух темных волос.
«Что это? — не понял Редников. — Волосы шелковые, как будто детские. И дата… — Рука его дрогнула, под левую лопатку словно вонзилась холодная острая спица. — Апрель 77-го… Это, значит, в то лето в Крыму… Почему же она не сообщила, не позвонила тогда? Почему молчит сейчас? А ты хотел знать об этом? — резко оборвал он самого себя. — Ты заслужил, чтобы она тебе сказала?»
– Аля, подойди сюда! — крикнул он.
Аля появилась из кухни, держа на весу испачканные мукой руки, застыла на пороге, глядя на медальон в Митиной руке.
– Что это? — спросил Митя.
Она немного помедлила с ответом, опустила глаза, подошла ближе.
– Наша с тобой дверь в вечность.
Он шагнул к Але, встряхнул ее за плечи:
– Хватит этих загадок. У тебя что… есть ребенок? От меня?
Аля чуть отстранилась, словно давая ему понять, что вот так, нахрапом, он ничего не добьется, словно оберегая ту тайную часть своей жизни, в которую до сих пор не было входа ни для кого.
– Да… Дочь. Ей полтора года. Она осталась в Париже с няней.
Редников тяжело опустился на диван, привычным жестом вытащил папиросу, нервно зачиркал спичкой.
«Дочь… У меня есть дочь…»
– Глаза у нее черные, немного цыганские, как у тебя… — говорила Аля, стоя над ним, — и улыбается она так же… и уже имеет собственное мнение… только вот не курит пока…
– Господи, какая пустая дурацкая жизнь… — прошептал он.
– Брось… — вздохнула Аля. — Брось, ничего еще не потеряно. Главное, что ты понял теперь.
– А ты, — хрипло выговорил Митя, не поднимая головы. — Ты ведь всегда была мудрой и сильной, да?
– Нет, не мудрой… — Румянец залил Алины щеки. — Сильной, может быть… Знаешь, Мить, я, наверное, очень ограниченная женщина. Мне всегда казалось, что есть только любовь. Одна-единственная любовь, вокруг которой крутится весь мир. И это — не главное в жизни, это и есть сама жизнь, понимаешь?
Она опустилась рядом с ним на диван, прижалась к нему. И Митя ощутил, как под ее пальцами разглаживается его лоб, как уходит ноющая боль в висках.
– Но почему? Почему ты до сих пор не сказала? — проговорил он.
– Потому что я хотела, чтобы ты почувствовал… прожил хотя бы небольшой кусок моей судьбы… — спокойно произнесла Аля. — Знаешь, в жизни бывают такие моменты, когда остается одна тоска и все кажется совершенно бессмысленным… Теперь ты понимаешь меня… Может быть, теперь я по-настоящему стала тебе нужна?! Может быть, теперь тебе будет тяжело выгнать меня… нас… из своей жизни…
Митя соскользнул с дивана на пол, спрятал лицо в ее коленях. Аля гладила его жесткие темные с россыпью седины волосы, прижимала к себе такую некогда гордую, теперь же покорно опущенную голову.
– Я так сильно любила тебя… Мне казалось, что я никогда тебя не прощу и уже не соберу себя по частям… умру, и ты даже не вспомнишь обо мне… Пожалуй, мне стало вдруг все равно, да, все равно… Мне так хотелось, чтобы это потерянное, ненужное существование поскорее закончилось… мне было плохо, именно физически плохо, и я даже радовалась этому… а оказалось все наоборот… Как это у вас в кино — от печали к радости?
Митя слушал ее и понимал, что самым главным достижением в его жизни были не слава и успех и даже не отдельно взятые сцены некоторых его произведений, вошедших теперь в историю мировой кинодраматургии, а вот это самое ценное и хрупкое счастье на земле. Его женщина. Невыносимо ныло в груди. Митя вдруг понял, что никогда, даже применив весь свой талант и мастерство, никогда не сможет описать и запечатлеть того, что происходило с ним сейчас. Здесь была и невыносимая тоска по утраченному, по той, другой Але, нежной и доверчивой, и жгучая, почти животная привязанность и благодарность к этой, новой, уверенной и успешной, к той, которой неизменно оборачиваются вслед.
– Прости! Прости! — через силу выговорил Митя.
– Я давно простила… — легко отозвалась Аля. — И я здесь, и уже никуда не уйду. Не уйду, даже если ты захочешь меня прогнать… вдруг…
Сад за окном веранды оделся в золото. На дорожке, ведущей к воротам, алели осыпавшиеся ягоды рябины. Но лето, отступившее сначала, теперь вернулось, подарило еще несколько ленивых солнечных дней. И в последний их вечер, в вечер Алиного отъезда во Францию, горячий воздух словно струился, наполняя дом запахом леса, еловой смолы с едва заметным привкусом дыма.
Вещи были уже собраны, коричневая дорожная сумка ждала своего часа на веранде. Аля не слишком тщательно ее собирала, ведь ехала ненадолго, на пару недель. Только уволиться с работы, оформить необходимые бумаги, забрать дочь и вернуться уже насовсем. Теперь ей никто не помешает, в этом Аля была уверена. Где-то впереди маячил тошнотворный образ Виталия Анатольевича, змеились посольские коридоры. Но теперь все это было ей не страшно. Сейчас, когда сумасшедшая, невозможная мечта ее жизни сбылась, ей не было никакого дела до бюрократических премудростей. Как-нибудь она справится. Выкрадет бумаги, если понадобится. К черту, не думать об этом сейчас.
