А может, наша любовь жива и длится ровно столько, сколько мы сами ей отмерим? Может, моя вина не в том, что я посредством некоего текста подвела черту под казавшейся вечной историей между мной и Йоши? Может, просто не надо было столько лет упрямо хоронить его, жить в постоянном ожидании несчастья, которое так и не произошло?..
Вектор силы, движущей Матильдой, был направлен в прямо противоположную сторону — в сторону отрицания смерти. У нее словно открылось второе дыхание, и теперь она измеряла опытным путем, насколько глубок колодец, откуда прибывала ее сила. Упорствуя в своем нежелании смириться с отсутствием Павлика в мире живых, она бродила по рождественским базарам в поисках подарков для родителей. Тут у нее была своя тактика: не планировать покупки заранее. Нужно было бездумно рассматривать вещи в витринах, пока какая-нибудь из них сама не призовет тебя, не возопит о своем наличии, не взмолится о милости. Именно так, по наитию, делаются самые лучшие подарки от самого чистого сердца.
Во время одной из таких вылазок Мати и столкнулась с М. в «Охотном ряду».
Без преувеличений, все то время, что М. не видел Матильды, он думал о ней. Он испытывал какую-то неуместную подростковую неловкость, вызванную неудачным завершением их предыдущей встречи. Будь тогда на месте Матильды какая-нибудь — любая — другая женщина, наутро он уже выбросил бы ее из головы. По крайней мере, вплоть до того момента, пока она сама не сделала бы шаг ему навстречу. Что касалось женщин, судьба крайне редко отказывала ему во втором шансе, а уж они сами и подавно. Великолепное безразличие, с которым он уравнивал их всех, было его оружием, до сих пор не дававшим осечек. Но тут ему почудился какой-то сбой. М. вдруг почувствовал жажду отыграть недавний проигрыш, как игрок за рулеткой. Его даже позабавил этот рецидив юношеского нетерпения, которое становилось тем острее, чем больше ежедневные заботы отвлекали его от мечтаний о Матильде.
Забот хватало, в том числе и о других женщинах — жене и паре недовольных любовниц, каждая из которых претендовала на него целиком. Это была еще одна черта, общая для женского племени: они не желали делиться друг с другом, даже понимая, что М. — слишком крупная добыча для каждой из них. М. нервничал, грубил, на полуслове обрывал телефонные разговоры. Ему хотелось остаться один на один со своими мыслями, примерить наконец личину романтика, грезящего в покое о синих глазах Матильды, найти в этом удовольствие, которое до сих пор он себе запрещал.
В «Охотный ряд» М. заехал, чтобы купить что-нибудь детям. Мальчиков, с рождения щедро осыпаемых подарками, новые игрушки занимали ровно на один вечер, и фантазия М. давно иссякла. Он лениво топтался у прилавков; его томило тоскливое беспокойство. М. зашел в ювелирный салон — просто потому, что дверь была гостеприимно распахнута, — и углубился в мрачное созерцание. Побрякушек он не любил, но их любили женщины, и вот теперь он чувствовал крепнущую связь между собой и женщинами. М. разглядывал украшения, как вор — коллекцию отмычек. В этот момент он, пожалуй, не смог бы ответить на вопрос, которую из своих пассий он хотел бы нейтрализовать больше. Ему приглянулось кольцо с сапфиром, размера пятнадцать с половиной, и он купил его, понимая, что ни Оле, ни Насте, ни Ане оно не будет впору. Он не признался бы и самому себе в том, что имел в виду руку Матильды, которую однажды держал в своей, тонкую и сухую, как птичья лапка. Он хотел бы избавить эту руку от рабских серебряных цепей, приручить при помощи кольца, чтобы рука стала ласкова к нему, брала корм с его ладони.
У выхода М. увидел сквозь стекло глазеющую на витрины Матильду. В ее взгляде не было ни капли мечтательности или сосредоточенной жадности, как бывает у других женщин при виде камней и золота. Только кристальная отрешенность. М. воровато засунул в карман коробочку с кольцом. Кровь ударила ему в лицо. Он гадал, как давно стоит тут Матильда, видела ли она, что именно он покупал, и что она могла подумать. Его широкая улыбка полярного медведя, адресованная ей, не меняла очевидного: мужчина, расхаживающий по ювелирным магазинам незадолго до Рождества, заклеймен. Это только в английских комедиях недоразумение счастливо разрешается в самом конце. С большим удовольствием он сбежал бы, как школьник, попыхивающий на ходу сигареткой и вдруг повстречавший завуча. Для светской беседы он был слишком смущен. Но Матильда тоже казалась смущенной; М. посчитал это добрым знаком. Он пригласил ее на открытие выставки в свою галерею, Матильда обещала прийти.
В цветном бумажном пакете, зажатом у нее под мышкой, лежал шарф для Павлика — в сине-голубую полоску, в тон глазам; той осенью в Париже носили такие, продев концы в наброшенную на шею петлю. И часы для матери — самый жестокий из известных ей подарков. Она стремилась прочь, на воздух, невмочь было дольше блуждать под землей, разыскивая, чем бы порадовать покойного, пытаясь объять необъятное свое горе, укротить его, утишить, принять в себя. Смятение еще не владело ею, лишь продром, красноглазый призрак, увлекал ее на поверхность. Матильда неслась по улице, крутясь вокруг своей оси, как кленовый «вертолетик»: то и дело останавливалась с поднятой рукой, но дождаться такси было невмоготу, и она бежала дальше. Все внутри нее клокотало слезами, но и плакать она не могла. Ей некуда было бежать, разве только в пустую чужую квартиру, где находились ее вещи и которая была для Матильды скорее камерой хранения, чем домом. Сев наконец в машину, она назвала адрес матери.
Когда Нина открыла дверь, Матильда опрометью, едва скинув обувь, бросилась в комнату Павлика и упала на тахту лицом вниз. Его запах все еще был здесь.
Поразительно, на сколько запах человека может пережить его самого. Был такой особый сорт квартир, он вспомнился сейчас Матильде. Опрятные старушечьи двушки в хрущевках, со стенами, беленными «накатом», плюшевыми скатертями, кружевными салфетками и неизменным портретом Есенина с трубкой над кроватью. Старушки умирали, квартиры доставались внукам. Внуки приводили гостей, вначале робко, потом все смелее, устраивали пирушки для однокурсников, с танцами в затемненной спальне. Мальчики под музыку тискали девочек, кто-то непременно блевал с балкона, Есенин печально ухмылялся, а в воздухе витал неистребимый бабушкин запах. Этот-то запах и был истинным хозяином квартиры; он пропитывал все вокруг. От него нельзя было избавиться, вымыв полы с хлоркой и выбросив старушечьи наряды, пересыпанные нафталином, избавившись от затхлых запасов в буфете и подшивок старых журналов. Наследники мертвых старух иногда приглашали Матильду выпить чаю тет-а-тет, но разве можно было заниматься любовью на покрытой гобеленом кровати с панцирной сеткой, когда тебя преследовал сладкий, едкий запах засохших конфет, выдохшихся духов и пыльных сухоцветов? Они терпели фиаско, незадачливые любовники. Не из-за запаха, конечно. Просто Матильда их не хотела.
Со смешком она перевернулась на спину и вытянулась, осматривая комнату. Чучела исчезли. Ну разумеется, Нина упаковала их раньше, чем тело Павлика отвезли на кладбище. Свалила в коробки все его инструменты и химикаты, и даже шкурки, борясь со скупостью, — потенциальные шапки и меховые воротники. Мати с грустью подумала, что все равно не взяла бы себе ни одного экспоната. В ее памяти еще был жив великолепный Serpapagosta, и этого было достаточно.
