Ранние сумерки сгущались в котле зимы при постоянном помешивании слабой вьюги. Не зажигая света, Матильда смотрела в окно. Там, за окном, чудилась ей смешная и странная кубинская елка восемьдесят шестого года. Елку соорудили на площади поселка, где жили советские специалисты, из привезенных откуда-то веток, а уже через три дня от жары она вся порыжела и осыпалась. А в тот день, когда проводили утренник для учеников ее класса, Мати решила нарядиться цыганкой. В ход пошли цветастые юбки Нины, которые пришлось подвязывать бечевкой, косынка с люрексом и красная помада. Нина покатывалась со смеху и предлагала проводить ее, но Матильда желала идти одна. Чем ближе она подходила к площади, тем большее смущение испытывала от косых взглядов прохожих; все ее гордость и смелость куда-то улетучились. Кончилось тем, что на праздник она так и не попала, просидела в кустах, полыхая со стыда, с поплывшей на жаре помадой и размазанной фривольной мушкой над губой.
Нина стояла в дверях, не смея войти. Мати едва узнавала ее, блеклую, бесцветную, оплывшую. Тряпичная, нестрашная злая колдунья, не решающаяся перешагнуть порог раскаяния. На похоронах и поминках они так и не обнялись в знак примирения; общая утрата не объединила их, а развела еще больше. Павлик был их общим множителем, без которого им даже не о чем стало поговорить.
В последнее время Нину начали посещать новые мысли, от которых ей становилось неуютно. Любую рефлексию она старалась откладывать на потом, а вот теперь, похоже, это «потом» наступило. Оказавшись в полном одиночестве, она примерялась к неизбежной догадке: то, чего человек достоин, он получает не после смерти, а уже здесь, в этом мире. Раньше она любила представлять, какой скромной и благочестивой станет ее жизнь в старости. Как будет она, подвязав чистый платочек, отправляться в церковь — замаливать грехи, прощать обидчиков и забивать себе местечко в раю, раз уж пришло время подумать о душе. Как будет она доброй и смешливой, с пучком вербы в стакане, с Богоматерью Семистрельной на стене, как станут внуки любить ее пироги и рассказы о Кубе и Советском Союзе. Что-то не клеилось — может, она еще была недостаточно стара?..
Нина отчаянно нуждалась в союзнике. Ей надо было переманить на свою сторону дочь, привлечь ее, припахать к своим мечтам так, чтобы Матильда дополнила идеальную картину ее вдовой старости. Иначе откуда возьмутся шаловливые внуки и безобидные бабские сплетни за чаем с вареньем?
От чая Матильда отказалась. Отказалась помочь матери разобрать «семейные архивы» — пачки старых фотографий пополам с газетными вырезками и просроченными квитанциями, годами копившимися на антресолях. Она не могла не заметить появившуюся во взгляде Нины заискивающую беспомощность, но отчего-то ей было не жаль мать. Наоборот, неизвестно откуда поднявшаяся жестокость накатила на нее, как тошнота. Матильда почувствовала, что стоит ей задержаться еще на четверть часа, и тошнота эта хлынет из нее потоком жгучих, обидных, несправедливых слов. Несправедливых потому, что теперь уже не имели значения все эти ежедневные стычки между матерью и Павликом, все ее упреки, все военные действия. Просто Павлик прожил свою жизнь как сумел, прожил, и всё, и она кончилась, и никто не виноват. Превозмогая себя, она протянула руку и погладила мать по волосам.
— Я пойду.
— Зачем приходила-то?
— Соскучилась но папе.
— Так останься, помянем.
— Нет.
Нина встала между Матильдой и входной дверью. Она понимала, что лучше было бы сейчас — вот именно сейчас — отпустить дочь, не заводить разговоров о дороговизне съемного жилья, о болезнях и одиночестве. Это понимание боролось в ней с всегдашним желанием действовать кому-нибудь в ущерб, все равно кому, да хоть самой себе, лишь бы не пускать все на самотек.
— Матюша, останься! — Нина вцепилась в рукав ее пальто и поползла вниз, как оседающее тесто.
Матильду охватила досада. Она попробовала под мышки оттащить Нину от двери, как капризного ребенка, закатившего скандал в супермаркете, но перевес в буквальном смысле был на стороне Нины. Тихонько подвывая, Нина тянула сразу за оба конца шали, накрученной на шею дочери, словно собиралась задушить ее, повиснув всей тяжестью. Быстро ослабев от борьбы, Матильда опустилась на пол рядом с Ниной. Она прижала голову матери к своему плечу, так, словно укачивала младенца: мам, ну не надо, все будет хорошо, ну правда, мам, просто не сегодня, я не могу сегодня, смотри, что у меня есть для тебя.
Шмыгая носом, Нина открыла коробочку с часами и на время притихла. Мати воспользовалась паузой, чтобы освободиться.
— Я хотела подарить на Новый год, но лучше сейчас. Я, возможно, уеду.
— Куда?
— Не знаю, в путешествие. В теплые страны. Даже, наверное, на Кубу.
Открытие выставки в галерее М. ничем не отличалось от сотен таких же ежесезонных премьер в других галереях. Немного выдохшегося шампанского, журналисты с бородатыми фотографами/операторами, экстравагантно причесанные молодые люди, провожающие друг друга завистливыми взглядами, и сердечно скалящиеся девушки из тусовки. В тот вечер, а пожалуй, признаться, и всегда, Мати была одной из них, приветливо махала ладошкой на камеру, расцеловывалась с людьми, чьих имен не помнила, заученными фразами хвалила работы. С самим М., впрочем, едва поздоровалась: он постоянно был занят беседой с кем-то другим или давал интервью, даже на скверном, но бойком английском. Внезапно увидев в толпе бывшую однокурсницу, Матильда захотела спрятаться. Нет ничего скучнее, чем пытаться за две минуты пересказать все, что случилось за последние двадцать лет. Интересно, как это могло бы прозвучать в ее устах? По специальности не работала ни дня, замуж не вышла, детей не родила, зарабатываю на жизнь сомнительными поделками, смысл которых неочевиден даже для меня самой?.. Все, чему я выучилась, — это путешествовать и заниматься сексом с теми, кого никогда не полюблю?.. Или просто сказать: Таня, отстань, у меня умер отец, и я не расположена чесать языком?.. Мати шмыгнула за холщовый полог, отделявший от основной экспозиции комнатку-темнушку, где стоял один из объектов.
На высокой, крепко сваренной тележке покоилось что-то вроде большого прямоугольного аквариума, наполненного глицерином. На дне аквариума лежал затонувший город, самый обычный спальный район с однотипными многоэтажными домами. В окнах домов горел желтый электрический свет. Стоило покрутить ручку, напоминающую ручку шарманки, и над городом поднималась метель, как в сувенирном стеклянном шаре, только мрачнее, и гуще, и безысходней. Тихая музыка лилась непонятно откуда, сладкая и заунывная, хрипловатые повторяющиеся аккорды. Матильда почувствовала внезапную слабость и опустилась на единственный в комнатке стул.
Неизвестно, сколько она просидела там, не тревожимая ничем, кроме собственной памяти, то и дело подкручивая шарманку. М. нашел ее уже после закрытия, когда все гости разошлись, точнее, его позвала обнаружившая Матильду уборщица. Мати спала, упершись лбом в стекло аквариума, и ни в какую не желала просыпаться. М. поднял ее на руки, отнес в свой кабинет и уложил на угловой диван.
