Муций толкнул девушку к дверям кубикулума и произнес стремительно:
— Получишь сто драхм, если постараешься!
Девушка заглянула в его горящие глаза возбужденным взглядом, задорно прищурилась и, показав кончик розового языка, проговорила тоном похвальбы:
— Я все умею. Меня учила сама Коринна.
Глава 5
Предсказания Муция оправдались: возбужденный им огонь вспыхнул в душе Магдалины ярким пламенем. Сердце ее до того затосковало по Децию, что она ушла от Мелитты, чтобы в тиши уединения наслаждаться грезами о будущем счастье и избегнуть искушения, таившегося в доме гречанки: уступить кому-нибудь другому до приезда Муция.
Но проходили дни и недели без всяких известий. Мария тосковала, плакала и напрасно высматривала желанного посланца.
Впервые после долгих лет своего увлечения Иудой она вновь испытывала чувство тревожного ожидания и глубокое горе и разочарование.
А между тем вернулись неожиданно пилигримы из Галилеи, целые и невредимые, но какие-то странные.
Когда Мария с радостным криком бросилась к ним навстречу, то привет ее был принят с какой-то необычной сдержанностью. Холодом повеяло на нее.
Лазарь только раз поцеловал ее и отправился к себе, а сестра, болтливая Марфа, обычно уже издалека осыпавшая множеством услышанных сплетен и новостей, сказала только:
— Симон остался еще… Я страшно устала… Мул пал у нас по дороге… Я рада, что застаю тебя дома!
Марфа, против обыкновения, ни о чем не расспрашивала прислугу, никого не выбранила, не отдала никаких распоряжений, а, оставшись вдвоем с Марией, посмотрела на нее глубоким взглядом своих черных глаз и проговорила, словно во сне:
— Столько мы видели, столько мы слышали, что голова кругом идет… — она провела рукою по лбу и добавила почти печально:
— Иди и ты спать… может быть, тоже иной проснешься…
— Что с вами стало? — почти со страхом воскликнула Мария.
— Мы познали истину! — серьезно ответила Марфа, укладываясь спать.
Мария удалилась с чувством горечи. Ушли свои, близкие, а вернулись чужие, точно их подменили в дороге.
Сначала Мария предполагала, что это временное настроение, может быть, результат усталости от долгого путешествия. Но вскоре она убедилась, что брат и сестра действительно изменились, в особенности Марфа, которая теперь занималась хозяйством нехотя, словно по принуждению, без той заботливости и старательности, какими она отличалась раньше.
И прислуга, которую она раньше так крепко держала в руках, стала распускаться, подметив, что госпожа теперь смотрела сквозь пальцы на разные непорядки, а если и вспылит по-прежнему, то потом сама жалеет об этой вспышке, почти раскаивается в ней, стараясь загладить ее ласковым словом.
Трудолюбивый Малахия тоже совершенно обленился. По целым дням он фамильярно лежал вместе с Лазарем в саду на траве, ведя с ним какие-то долгие разговоры и умолкая при малейшем приближении Марии. Это не были какие-нибудь специально мужские дела, утаиваемые от нее, как от женщины, так как и Марфа частенько принимала живое участие в этих беседах.
Когда же вернулся Симон, то все они вчетвером до поздней ночи засиживались на завалинке, ведя долгие и, по-видимому, интересные разговоры.
Магдалина пыталась подслушивать их с крыльца, но они обычно говорили тихо, вполголоса, как люди, ведущие важное совещание, но однажды ей удалось подслушать кое-что относительно себя.
— Я вижу, — услыхала она голос Марфы, — что Мария давно уже не выходит из дому, замечаю, что она значительно успокоилась. Может быть, благодать, полученная нами, стала уделяться и ей…
— Это было бы новым доказательством! — заговорил Симон.
— Разве мало всех тех доказательств, которые мы видели? — с живостью прервал его Лазарь. — Ты все еще сомневаешься, Симон?
Затем разговор притих, потом заговорил Малахия. Мария внимательно прислушивалась и уловила вопрос:
— Когда?
— Скоро! И принял наше приглашение…
— Осанна! — с энтузиазмом воскликнула Марфа, и возглас ее хором повторили мужчины.
Наступило долгое молчание, затем снова послышался шепот голосов, и шептались долго. Разошлись только тогда, когда пробила третья стража.
Тогда Мария вбежала в комнату Марфы и с жаром напала на нее.
— Марфа, я слышала, что вы что-то говорили обо мне! Что это за благодать, которая должна меня осчастливить? Я хочу знать! Я твоя сестра, может быть, и легкомысленная, но все же лучшая по отношению к вам, нежели вы ко мне после этого проклятого путешествия…
— Проклятого?! Ты не понимаешь своего кощунства! — схватила ее Марфа за руку. — Немедленно возьми слова свои назад, скажи: святого, святого!..
— Ну, святого, коль скоро ты так хочешь, хотя я не знаю и не понимаю ровно ничего!
— Я бы рассказала тебе все: сама знаешь, что мне молчать трудно…
— Ну, так почему же не рассказываешь? Что делается в Магдале, как наш дом, что наши приятельницы, с которыми мы играли в детстве?
— Мы не были в Магдале…
— Не были?.. — удивленно протянула Магдалина. — Так где же вы были?!..
— Мы встретили его на дороге и шли вместе с ним до Капернаума, там остановились и слушали его все время, а когда он пошел дальше, то вернулись, потому что Лазарь заболел, и только Симон пошел за ним…
— За кем?
— Вот в том-то и дело… Но Симон запретил, потому что он обращается лишь к чистым сердцам… а ты… — Марфа остановилась и опустила глаза.
— Сердце мое чисто! — вспыхнув румянцем, сказала Мария. — А если ты думаешь о другом, то уже целый месяц, как я отсюда ни шагу… С того времени, как вы ушли, ни один мужчина не знал меня!..
— Вижу это и думаю, что это — милость свыше.
— Хороша милость! Скука такая, не с кем слово промолвить…
— Молчи, безумная! Сама ты не знаешь, что говоришь! Пойми: Иуда не лгал… Он — Иисус Мессия, предвещенный пророками, господин царства Божия на земле!
— Иуда! Но если он такой, как Иуда, то милость эта бывает весьма привлекательна! — весело заговорила Мария.
Но Марфа, уже раз дав волю языку, не могла остановиться и стала говорить беспорядочно, проникновенно;
— На гору взошел… ученики его стали за ним, а мы — вся толпа — у подножия… Как ясный месяц, светилось его лицо… глаза сияли, как звезды… говорил он негромко, не возвышая голоса, ну так, как вот я сейчас с тобой, а между тем каждое его слово разносилось далеко, словно колокольный звон… Он благословлял кротких и миротворцев, плачущих, алчущих правды… Я не припомню всего, что он говорил, я знаю только, что я тряслась, как лист, и слезы текли из глаз моих… Мне все казалось, что он смотрит только на меня, а Симону, хотя он стоял далеко от нас, казалось, что только на него… Потом все говорили, что каждый чувствовал на себе его взгляд: так уж он смотрит! Дрожь охватила всю толпу, когда он стал осуждать, а громил он фарисеев, книжников, мытарей, сильных мира сего… учил, что нельзя служить одновременно Богу и мамоне…
