— Что тебя гнетет, Сюзанна? Я бы предпочел, чтобы ты мне
сказала. Я бы поговорил с тобой дан-дин, путь ка тета больше нет, а я уже не
твой дин, — он улыбнулся. И переполнявшая улыбку грусть разбило ей сердце, так
что она больше не могла сдерживать слезы. И правду.
— Если я буду с тобой, когда мы увидим Башню, Роланд, все
будет плохо.
— Как плохо? — спросил он.
Она покачала головой, слезы полились еще сильнее.
— Где-то должна быть дверь. Ненайденная Дверь. Но я не знаю,
как ее найти. Эдди и Джейк приходят ко мне во сне и говорят, что я знаю, они
говорят мне это своими взглядами, но я не знаю! Клянусь, что не знаю!
Он обнял ее, прижал к груди, поцеловал в ложбинку виска. Под
нижней губой пульсировала болью язва. Она еще не кровила, но раздувалась все
сильнее.
— Пусть будет, как будет, — повторил Роланд слова, однажды
услышанные от матери. — Пусть будет, как будет, не нужно суетиться, позволим ка
делать свою работу.
— Ты говорил, что мы вне досягаемости ка.
Он качал ее на руках, качал, и ей это нравилось. Ее это
успокаивало.
— Я ошибся. Как ты знаешь.
13
На третью ночь она несла вахту первой, и смотрела в ту
сторону, откуда они пришли, на северо-запад, вдоль Тауэр-роуд, когда рука
схватила ее за плечо. Ужас выпрыгнул в ее разум, как черт из табакерки, она
развернулась
(он позади меня, Святой Боже, Мордред подкрался ко мне
сзади, и он в обличье паука)
рука ее уже сжала рукоятку револьвера и выхватила его из-за
пояса.
Патрик отпрянул от нее, его лицо вытянулось от ужаса, он
вскинул руки, загораживаясь. Если б вскрикнул, они бы точно разбудили Роланда,
и все пошло бы по-другому. Но он слишком испугался, чтобы кричать. В горле у
него что-то булькнуло, и все.
Сюзанна убрала револьвер, показала ему, что руки пусты,
потом подтянула к себе, обняла. Поначалу тело его оставалось напряженным, он
все еще боялся, но мало-помалу расслабилось.
— В чем дело, дорогой? — мягко спросила она. Потом
воспользовалась фразой Роланда, не отдавая себе в этом отчета. — Что тебя
гнетет?
Он подался назад и показал на север. На мгновение она не
поняла, в чем дело, потом увидела пляшущие оранжевые огни. Прикинула, что до
них несколько миль, вспомнила, что уже видела их раньше.
Заговорила шепотом, чтобы не разбудить Роланда: «Это всего
лишь светящиеся пятнышки, сладенький, они не причинят тебе вреда. Роланд
называет их гобами. Это что-то вроде огней святого Эльма».
Но он понятия не имел, что такое огни святого Эльма; она
видела это по неуверенности, читающейся в глазах. Она вновь повторила ему, что
огоньки не причинят ему вреда, и действительно, гобы к ним не приблизились.
Наоборот, у нее на глазах начали удаляться и вскоре практически все исчезли.
Возможно, она отогнала их своими мыслями. Раньше бы она в такое не поверила, но
теперь знала, что возможно все.
Патрик начал успокаиваться.
— Почему бы тебе не лечь спать, сладенький? Ты должен
отдохнуть, — ей тоже требовался отдых, но она боялась закрыть глаза. Скоро ей
предстояло разбудить Роланда, а во сне к ней наверняка явились бы призраки
Джейка и Эдди, более испуганные, чем прежде. Снова стали бы убеждать, что она
знает что-то важное, тогда как она не знала, не могла знать.
Патрик покачал головой.
— Не спится? Он кивнул.
— Тогда почему бы тебе не порисовать? Рисование всегда его
успокаивало.
Патрик улыбнулся, кивнул, тут же направился к Хо-2 за
альбомом, осторожными, бесшумными, большими шагами, чтобы не разбудить Роланда.
Рисовать Патрику хотелось всегда. Сюзанна догадалась, что и выжил он в подвале
Дандело прежде всего потому, что знал: рано или поздно эта мерзкая тварь даст
ему альбом и карандаш. «Он — такой же наркоман, как и Эдди, в те давние дни,
когда тот прочно сидел на игле, — размышляла она, — только наркотик у него
другой — узенькая графитовая линия».
Патрик сел и начал рисовать. Сюзанна продолжала нести вахту,
но чувствовала странное покалывание во всем теле, словно от того, что за ней
пристально наблюдали. Снова подумала о Мордреде, улыбнулась (улыбка принесла с
собой боль: язва все раздувалась и раздувалась). Не Мордред — Патрик. За ней
наблюдал Патрик.
Патрик ее рисовал.
Она просидела, не шевелясь двадцать минут, потом ее
разобрало любопытство. Для Патрика двадцати минут вполне хватило бы, чтобы
нарисовать «Мону Лизу», может, и на фоне базилики святого Павла. И покалывание
было каким-то странным, будто причина была не психологическая, а физическая.
Она подошла к Патрику, но тот, с несвойственной ему
стеснительностью, прижал альбом к груди. Но при этом хотел, чтобы она
посмотрела на рисунок: желание это читалось в его глазах. Собственно, взгляд
его переполняла любовь, хотя она подумала, что влюбился он в нарисованную
Сюзанну.
— Дай я посмотрю, сладенький, — она взялась рукой за альбом.
Но дергать не собиралась, даже если ему того и хотелось. Художник — он, вот и
право решать, показывать свое творение или нет, принадлежало только ему. —
Пожалуйста?
Еще с мгновение он прижимал альбом к груди. Потом,
застенчиво, отведя глаза, отпустил. Она повернула альбом рисунком к себе,
посмотрела. У нее перехватило дыхание, до того хорош был рисунок. Большие
глаза. Высокие скулы, про которые ее отец говорил: «Эти сокровища Эфиопии».
Полные губы, которые так любил целовать Эдди. Эта была она, такая же, как в
жизни… но было и что-то, помимо нее. Сюзанна бы никогда не поверила, что любовь
могла так ярко сиять в совершенной наготе в линиях карандаша, но она сияла, ты
говоришь правильно, ты говоришь так правильно; любовь мальчика к женщине,
которая спасла его, которая вытащила из черной дыры, где он наверняка бы и
умер. Любовь к ней, как к матери, любовь к ней, как к женщине.
— Патрик, это божественно! — воскликнула она.
Он озабоченно посмотрел на нее. С сомнением.
«Действительно?» — спрашивали его глаза, и она осознала, что только он, бедный
Патрик, который жил со своим талантом всю жизнь и воспринимал его, как должное,
мог сомневаться в удивительной красоте своих творений. Рисование доставляло ему
радость; это он знал всегда. А вот то, что его рисунки могли радовать других… к
этому еще предстояло привыкнуть. Она вновь задалась вопросом, а сколько времени
Патрик провел у Дандело, как вообще эта злобная тварь наткнулась на Патрика?
Решила, что этого ей никогда не узнать. А пока следовало убедить его в
собственном таланте.
— Да, да, это божественно, — повторила она. — Ты прекрасный
художник, Патрик. Когда я смотрю на этот рисунок, мне сразу становится хорошо.
