— Ты чего такой пугливый? — Люп смеется. Рассеянно почесывает
шею. Следы от прокусов еще есть, но к утру они исчезнут. Однако, Каллагэн
знает, вампиры что-то видят. Что-то чувствуют. В общем, могут вычислить таких,
как Люп.
— Послушай, — говорит он Люпу, — я вот думаю, а не уехать
или из города на неделю или две. Развеяться. Отчего бы нам не поехать вместе?
Побудем на природе. Порыбачим.
— Не могу, — отвечает Люп. — В отеле мне отпуск положен
только в июне, а кроме того, здесь работать некому. Но, если ты хочешь уехать,
с Роуэном я все улажу. Нет проблем, — Люп пристально смотрит на него. — Похоже,
отдых пойдет тебе на пользу. Ты выглядишь уставшим. И ты такой нервный.
— Нет, то всего лишь мысли вслух, — качает головой Каллагэн.
Никуда он, конечно, не поедет. Если останется, сможет приглядывать за Люпом, оберегать
его. И теперь он кое-что знает. Убивать их не труднее, чем давить клопов на
стене. И после них мало чего остается. А с Люпом все будет в порядке. Вампиры
третьего типа, вроде мистера Марк-Кросс-Брифкейса не убивают свои жертвы, даже
не изменяют их, не превращают в вампиров. По крайней мере, он этого не заметил.
И он всегда будет начеку, это ему по силам. Будет на страже. Попытается хотя бы
этим искупить содеянное в Салемс-Лоте. И у Люпа все будет хорошо.
11
— Да только с Люпом ты ошибся, — Роланд свернул сигарету из
крошек, которые выгреб со дна кисета. Табак больше напоминал пыль.
— Да, — согласился Каллагэн. — Ошибся. Роланд, сигаретной
бумаги у меня нет, но вот с табаком могу помочь. В доме есть хороший табак, с
юга. Мне он без надобности, но Розалита по вечерам иногда выкуривает трубку.
— Позже я с удовольствием возьму его и скажу, спасибо тебе,
— ответил Роланд. — Впрочем, табака мне недостает куда как меньше, чем кофе.
Заканчивай свою историю. Ничего не упускай, я думаю, мы должны услышать все,
это важно, но…
— Я знаю. Времени в обрез.
— Да, — кивнул Роланд. — Времени в обрез.
— Тогда скажу сразу, мой друг подхватил эту болезнь… СПИД,
так в результате ее назвали? — он посмотрел на Эдди, тот кивнул. — Ясно.
Наверное, нормальное название, не хуже других. Вы, возможно, знаете, что эта
болезнь может долго не давать о себе знать, но с моим другом все вышло иначе.
Она буквально сожрала его. К середине мая 1976 года Люп Дельгадо уже одной
ногой стоял в могиле. Стал бледным, как смерть. Практически постоянно
температурил. Иной раз всю ночь проводил в над унитазом: его рвало. Роуэн
запретил бы ему появляться на кухне, но такой необходимости не возникло: Люп
сам себе это запретил. А потом появились язвы.
— Они называются саркомой Капоши, — вставил Эдди. — Кожная
болезнь. Уродует человека и вызывает страшную боль.
Каллагэн кивнул.
— Через три недели после того, как появились язвы, Люп
оказался в Центральной больнице Нью-Йорка. Роуэн Магрудер и я пришли к нему
как-то вечером, в конце июня. До этого мы говорили друг другу, что он
выкарабкается, поправится, что он молодой и крепкий. Но в тот вечер, едва
переступив порог палаты, мы поняли, что его дни сочтены. Он лежал в кислородной
палатке. К рукам тянулись шланги капельниц. Боль ни на секунду не отпускала
его. Он не хотел, чтобы мы подошли близко, опасаясь, что его болезнь заразная.
И сказал нам, что никто не знает, чем же он болен.
— Отчего болезнь вызывала еще больший страх, — вставила
Сюзанна.
— Да. По его словам, врачи считали, что это болезнь крови,
вызванная гомосексуальными контактами, а может, использованием одной иглы с другими
наркоманами. Но он хотел, чтобы мы знали, говорил нам снова и снова, что к
наркотикам он не прикасался, анализы это подтвердили. «Не прикасался с 1970, —
повторял он. — Ни к таблеткам, ни к травке. Клянусь Богом». Мы сказали ему, что
и так об этом знаем. Сели на кровать с обеих сторон, взяли его за руки.
Каллагэн шумно сглотнул слюну.
— Наши руки… он заставил нас вымыть руки перед уходом. На
всякий случай. И поблагодарил за то, что мы его навестили. «Дом», сказал он
Роуэну, это лучшее, что у него было в жизни. Потому что там он действительно
обрел дом.
— Никогда раньше мне не хотелось так выпить, как в тот
вечер, когда мы вышли из Центральной больницы. Слава Богу, Магрудер был рядом,
поэтому мы вместе проходили мимо баров. В тот вечер я улегся спать трезвым, но
зная, что долго не удержусь. Именно первый стакан превращает тебя в пьяницу,
так говорили на собраниях «Анонимных Алкоголиков», и меня от моего первого
стакана уже отделяло совсем ничего. Где-то бармен уже ждал меня, чтобы
наполнить его.
Через два дня Люп умер.
На похороны собралось человек триста, практически все они
какое-то время провели в «Доме». Слезы лились рукой, произносились трогательные
речи, в том числе и людьми, которые не смогли бы пройти по прямой, вычерченной
мелом. Когда все закончилось, Магрудер взял меня за руку.
— Я не знаю, кто ты, Дон, но мне доподлинно известно, что ты
— хороший человек и запойный пьяница, который не прикасался к спиртному… как
давно?
Я подумал о том, чтобы как-то уйти от прямого ответа, но на
это потребовались бы слишком большие усилия.
— С прошлого октября.
— Сейчас тебе хочется выпить. Это написано на твоем лице. И
вот что я тебе скажу: если ты думаешь, что, пропустив стаканчик, ты сможешь
оживить Люпа, я тебе разрешаю. Более того, найди меня, мы вместе пойдем в
«Бларни стоун»
[35]
и сначала пропьем все, что у меня в бумажнике. Лады?
— Лады.
— Если ты напьешься сегодня, это будет самым худшим, что
можно сделать, самым большим надругательством над памятью Люпа. Все равно, что
помочиться на его мертвое лицо.
— Он был прав, и я это знал. Остаток этого дня провел так
же, как и мой второй день в Нью-Йорке, бродил по городу, боролся с
отвратительным вкусом во рту, боролся с желанием купить бутылку и устроиться в
парке на лавочке. Я помню, как шел по Бродвею, по Десятой авеню. Потом оказался
на Парк-авеню, в районе Тридцатых улиц. Уже начало темнеть, в обоих
направлениях автомобили ехали по Парк-авеню с включенными фарами. На западе
небо окрасилось в оранжевые и розовые тона. Улицы купались в этом великолепном
предзакатном свете.
Я вдруг ощутил умиротворенность и подумал: «Я выиграю.
Сегодня, по крайней мере, я выиграю». — И вот тут в голове зазвенели
колокольца. Громче, чем всегда. Я почувствовал, что голова у меня разрывается.
Парк-авеню замерцала передо мной и я подумал: «Боже, а ведь она нереальная.
Парк-авеню нереальная, и все остальное тоже. Гигантская декорация. Весь
Нью-Йорк — рисунок на заднике, а что находится за ним? Да ничего. Абсолютно
ничего. Одна лишь темнота».
