Поручик Сабуров, не тратя времени на одевание, в одном белье
вскочил с постели. Голова стала ясная, тело все знало наперед – он натянул лишь
сапоги, сбил кулаком свечу и прижал к стене. От сабли в тесной комнате толку
мало, и потому ее Сабуров взял в левую руку, изготовившись колоть, а правой
навел на дверь револьвер. Ждал с колотящимся сердцем дальнейшего развития событий,
а глаза помаленьку привыкали к серому предрассветному полумраку.
Лошади кричали почти осмысленно. Псы замолкли, но какое-то
шевеление продолжалось во дворе; и вопли утихли, но что-то тяжелое и огромное
шумно ворочалось внизу, в горнице, грохотало лавками, которые и вчетвером не
сдвинуть.
Поручик Сабуров передвинулся влево и сапогом выбил наружу
раму со стеклами, обеспечив себе отступление. Адски тянуло выпрыгнуть во двор,
но безумием было бы бросаться в лапы неизвестному противнику, не увидев его
прежде.
Дверь отошла чуть-чуть, и в щель просунулось на высоте аршин
полутора от пола что-то темное, извивающееся – будто змея, укрыв голову за
дверью, вертела в «господской» хвостом. Потом змея эта, все удлиняясь, стала
уплощаться, и вот уже широкая лента зашарила по стене, по полу, подбираясь к
постели, к столу. Сабуров понял, что ищут его, и рубаха на спине враз взмокла.
Медленно-медленно, осторожно-осторожненько, боясь чем-то потревожить и
вспугнуть эту ленту, похожую на язык, поручик переложил револьвер в левую руку,
а саблю в правую. Примерился и сделал выпад, коротко взмахнул клинком, будто
срубал на пари огоньки свечей.
Темный лоскут отлетел в сторону, лента молниеносно исчезла
за дверью, и поручик успел выстрелить вслед. Внизу словно бы отозвалось
визгом-воем-клекотом, тяжелым шевелением, и тут же совсем рядом громыхнуло
ружье. Жив урядник, воюет, сообразил Сабуров, отскочил к окну и выпустил три
пули в неясное шевеление во дворе – он не смог бы определить, что видит, одно
знал: ни человеком, ни зверем это быть не может.
Кусочек двора озарили прерывистые вспышки пламени, будто
заполыхало что-то в одной из комнат нижнего этажа. Огонь разгорался. «Зажаримся
тут к чертовой матери, – подумал Сабуров, – нужно на что-то решаться,
вот ведь как…»
Внизу все стихло, только во дворе что-то ворохалось, гарь
защекотала ноздри.
– Поручик! – раздался крик Платона. – Тикать
надо, погорим!
– Я в окно! – заорал Сабуров.
– Добро, я в дверь!
И в этот миг с грохотом рухнули ворота. Сабуров прыгнул
вниз, присел, выпрямился, осмотрелся, но ничего уже не видел – что-то темное,
большое, низкое скрывалось за высоким забором, и что-то – вроде бы смутно
угадываемое человеческое тело – волочилось следом, как пленник на аркане за
скачущим турком. Сабуров выстрелил вслед, вряд ли попал. Во дворе повозка
лежала вверх колесами, земля была в бороздах и рытвинах. Пламя колыхалось в
окне хозяйской комнаты, в конюшне бесновались лошади. Сабуров нагнулся
посмотреть, на чем он стоит левой ногой, – оказалось, на мохнатом собачьем
хвосте, а самих собак нигде не было видно, ни живых, ни мертвых. Поручик
кинулся в дом, пробежал через горницу, мимоходом отметив, что неподъемный стол
перевернут, а лавки разбросаны. Черепки посуды хрустели под ногами.
Урядник уже таскал воду ведром из кухонной кадки, плескал в
хозяйскую комнату – там, должно быть, разбилась керосиновая лампа и зажгла
постель, занавески, половики. Повалил едкий дым, и они, перхая, возились в этом
дыму, наконец затоптали все огоньки, забили их подушками, сорвали голыми
руками, обжигаясь, горящие занавески. Вывалились на крыльцо, на воздух,
плюхнулись на ступеньки и перевели дух – измазанные копотью, усыпанные пухом,
мокрые. Долго терли глаза, кашляли.
– Хорошо, стены не занялись. А то бы…
– Ага, – хрипло сказал поручик.
Они глянули друг другу в глаза, оба в нижнем белье и
сапогах, грязные и мокрые, и поняли, что до сих пор были мелочи, и лишь теперь
только настал момент браться за настоящее дело. Мысль эта не радовала.
– Оно ж их утянуло… – сказал Платон. – Всех.
И собак. Собак не видно.
– Ко мне в комнату – лента…
– И ко мне. Стрельнул, оно утянулось.
– Я – саблей…
Сабуров вспомнил и побежал наверх, урядник топотал следом.
Отрубленный кусочек ленты отыскался у кровати. Поручик осторожно ткнул его
концом сабли, наколол на нее, и это словно бы вызвало в куске последнюю вспышку
жизни – он вяло дернулся и обвис. Так, на сабле, поручик и вынес его на
крыльцо, где светлее.
Осторожно стали разглядывать, морщась от непонятного запаха
– не то чтобы омерзительного, но чужого, ни на что не похожего. Лента толщиной
с лезвие сабли, и на одной стороне множество мелких острых крючков, похожих на
щучьи зубы, словно бы пустых внутри.
– Значит, как зацепит – и конец, – сказал
поручик. – Этих щупалец у него ведь не одно. Два самое малое – и к тебе
лезло в комнату, и ко мне. И – зубы. Должно быть, у него зубы – ту клячу в
клочки, у пса хвост отгрыз… Мартьян где?
– Нету Мартъяна, упокой господи его душеньку. Один
безмен остался, – урядник перекрестился, за ним и Сабуров. –
Смотрите, вашбродь…
Граненый шар безмена оказался перепачканным чем-то темным и
липким, пахнущим в точности, как кусок щупальца.
– Отчаянный был мужик, – сказал Платон. – Это
ж он с безменом на чудо-юдо…
– Чудо-юдо?
– Так не черт же. – Платон смотрел грустно и
строго. – Что ж это за черт, если его можно безменом хлопнуть и кусок от
хвоста отрубить? Да и черт вроде бы серой пахнет, а этот не поймешь чем, но не
серой, право слово, не пеклом. И пули он боится. И железа острого опасается.
Нет, барин, зверюга это, хоть и непонятная. Вот оно, стало быть, как…
Поручик отыскал штоф, и они хватили по доброй чарке за
упокой христианских душ. Похрустели капустой, помотали головами, набираясь
смелости.
– Три православных душеньки загубил, сучий
потрох, – сказал Платон. – Вольно ж ему бегать…
– Воинскую команду бы… – сказал поручик Сабуров.
Но тут же подумал: какая в Губернске воинская команда?
Инвалиды при воинском начальнике, стража при тюрьме, да пара писаришек. Может,
интенданты еще отыщутся – вот и все. Небогато. Да сначала еще нужно тащиться за
сотни верст и доказывать где следует, что они с урядником не страдают
помрачением рассудка от водки, что по здешним лесам в самом деле шастает что-то
опасное! Придется сначала уломать какое-нибудь провинциальное начальствующее
лицо, чтобы хоть прибыло сюда и обозрело, а что такому лицу предъявить в
качестве вещественного доказательства – кусочек щупальца, безмен в вонючей
жиже?
Жандармы, что на вокзале? Слабо в них, как в слушателей и
союзников, верилось, точнее, не верилось совсем. Вот и получается, что помощи
от начальства ждать нечего. Должно быть, чудище объявилось недавно, рано или
поздно оно наворочает дел, и паника поднимется такая, что дойдет до губернии, и
зашевелится она в конце концов, и поверят шитые золотом вицмундиры, а тогда и
возможности изыщут, и вытребуют войска, и леса обложат боевой кавалерией,
эскадронами и сотнями, а то и картечницы Барановского подтянут – как всегда,
после драки замашет кулаками Россия-матушка… Но допрежь того немало воды
утечет, немало кровушки, и кровушка будет русская, родная. А присягу они с
урядником принимали как раз для того, чтобы защитить отечество от любого врага.
