Против ручки я тоже ничего не имел и, поблагодарив Ивана Петровича, положил ее к остальным «ништякам». Кстати, даже ребята поучаствовали в подарочном забеге, добыв штук десять разнокалиберных матрешек для сувениров и килограммовую банку икры. При этом каждый из участников, будто все они сговорились, оповещал, что все это будет считаться подарком только от меня, а вот презенты для Хелен они отдадут при личной встрече.
Так что сейчас, открыв чемодан, я на короткое время превратился в Деда Мороза. Матрешками все умилились, от икры слегка охренели, а вот дальше… Алекс, увидев брошку, округлила глаза и начала выделываться: дескать, это работа Фаберже и слишком дорогой подарок, чтобы она могла его принять. Про Фаберже я был наслышан и в своем времени, поэтому, пару секунд поудивлявшись (в какой комиссионке Серега смог добыть этот раритет?), всучил-таки коробочку со словами:
– Александра Георгиевна, ну что вы в самом деле, как нерусская! Или вы наши обычаи забыли? Я у вас забираю самое бесценное – дочку, а вы тут из-за какой-то брошки температурить начинаете!
То ли теща вспомнила свои корни, то ли ее сразил мой околомедицинский жаргон, но после этих слов подарок был принят. Сразу бы так! С их деньгами она подобные сувениры вагонами может скупать, а тут гляди ты, неудобно ей стало! Хотя, с другой стороны, в скопидомной Европе подобное действительно не принято. Тут любимым могут дарить по одному цветочку, а родителям невесты так вообще свадебную фотографию в рамочке и на этом – все. Но я, слава богу, не «европеец» и подобными сквалыжными правилами не стеснен.
Поэтому, когда я, улыбаясь, достал подарок для Хелен и накинул его ей на плечи, она даже не особенно удивилась, а только, восторженно взвизгнув, повисла у меня на шее. Повисев там какое-то время, она переместилась к зеркалу, после чего последовала новая порция радостных повизгиваний.
А еще через полчаса нас позвали в столовую, где за обедом мне был задан вопрос в лоб: не собираюсь ли я прямо после свадьбы увезти с собой младшую Нахтигаль и ребенка? Я успокоил тещу, сказав, что два месяца у них еще есть, а потом Лена однозначно будет жить в Москве. Правда, я сам еще не знал, как там все определится с гражданством и вообще, но, надо полагать, этот вопрос за оставшееся время будет разрешен. Если уж ее приглашает сам Сталин, то проблем не будет никаких. Последних мыслей я, разумеется, не озвучивал, нагло соврав, что в моей стране все бюрократические вопросы решаются достаточно быстро.
Елена была готова ехать не задумываясь, но на Алекс опять напали сомнения. На этот раз ее сильно волновала обстановка в СССР. Причем даже не в смысле бытовой неустроенности, о которой она имела весьма смутное представление, а в смысле политической ситуации. Не зашлют ли ее ненаглядную дочу сразу по приезду в Сибирь? Но даже если не зашлют… Доктрина перманентной революции, с точки зрения моей тещи, убивала всякую надежду на нормальную жизнь в России.
Пришлось объяснять, что насчет мировой революции трендел в основном Троцкий, который уже давно, не перенеся удара ледорубом по тыковке, покоится где-то в Латинской Америке. А в Союзе за последнее время политика сильно переменилась, и мы вовсе не собираемся строить коммунизм во всем мире, со всеми вытекающими отсюда хреновыми последствиями, а совсем наоборот: хотим мирно жить в своей стране, создавая все необходимые условия для своих граждан.
В своих объяснениях я дошел до того, что начал чуть ли не цитировать слова Иосифа Виссарионовича, попутно объясняя, что это не пропагандистский звездеж, а самая что ни на есть правда, и верить словам Геббельса относительно монструозности советского строя по меньшей мере глупо. Скажу сразу: убедить получилось. И, как ни странно, этому способствовала речь Верховного, в которой он выступал против массированных бомбежек немецких городов союзной авиацией. Эту речь Александра Георгиевна услышала незадолго до моего приезда и прониклась ею до невозможности.
А Сталин тогда просто говорил о недопущении целенаправленного уничтожения мирных жителей. И если американцы долбали промышленные центры и железнодорожные узлы, промахиваясь только изредка, то англичане вываливали свой груз над жилыми кварталами, элементарно опасаясь атаковать хорошо защищенные стратегические объекты. Островитяне оправдывали свои действия тем, что они, дескать, уничтожают не просто мирных жителей, а гитлеровских рабочих, которые клепают на заводах все новое и новое оружие, убивающее союзных солдат. Виссарионыч назвал эти отмазки фарисейством и призывал прекратить подобное варварство. Эту речь он произнес четыре дня назад, и я об официальной реакции на нее ничего не могу сказать, но, судя по Ленкиной мамаше, реакция европейских обывателей была самой восторженной. Во всяком случае услышать от нее слова о великой гуманности как советских властей, так и непосредственного руководителя СССР я совершенно не ожидал.
Да, своей речью Верховный убивал сразу двух зайцев: сберегал инфраструктуру немецких городов и представал перед миром политиком, сумевшим даже после творимых гитлеровцами зверств не перенести свою ненависть на весь немецкий народ. Вон, в войсках еще полгода назад прошел жесткий приказ не допускать никакого беспредела по отношению к гражданскому населению Германии. И это, я думаю, правильно. Зачем нам самим себе вредить? Ведь по существующим соглашениям раздел территории бывшего Третьего рейха на зоны ответственности не предусматривался. Советский Союз как победитель полностью брал европейского «возмутителя спокойствия» под свой контроль. Как там насчет прочих стран я еще толком не знал, но вот относительно Германии мне все было известно. Так что после нашей победы никаких ГДР и ФРГ не будет. Будет единая страна, под плотной опекой со стороны СССР.
Англии и Америке такое положение дел, разумеется, не нравится, но речь вначале шла вообще о полной советизации Восточной и Центральной Европы. Поэтому, когда Союз под их давлением отказался от этого намерения, англосаксы, скрипя зубами, уступили Германию целиком.
Но это все высокая политика, которая творилась где-то далеко отсюда, а лично для меня весь этот разговор вылился наконец-таки в получение частичного доступа к «комиссарскому телу». Александра Георгиевна, удовлетворенная беседой, сказала, что ей нужно отвалить по делам и, отпустив прислугу, оставив только няню, куда-то умотала. Мы с Леной намек поняли моментально и тут же уединились в спальне. Правда, никакого особого буйства у нас не получилось, так как недавние роды ставили жирный крест на совсем уж смелых экспериментах, но и мне и Аленке вполне хватило того, что было. Вначале, когда я поинтересовался, можно ли вообще нам производить какие-либо действия, Хелен, смеясь, сказала:
– Милый мой, я, конечно, еще слегка не в форме, но ведь и не мертвая! Так что мы что-нибудь придумаем…
И ведь, что характерно – придумали! Во всяком случае, я на нее мог теперь смотреть более-менее спокойно и не терять сознание при виде внезапно обрисованного натянувшимся платьем контура бедра или мелькнувшей перед глазами ложбинкой грудей. Нет, настроение было по-прежнему весьма игривым, но мыслил я уже вполне адекватно. Поэтому смог, не распуская рук, спокойно выслушать, что Хелен мне рассказывала о своем житье-бытье в Швейцарии. И как обрадовались родители, когда узнали о ее решении переехать в страну часов, и как Александра Георгиевна при известии о помолвке дочери с незнакомым семье Нахтигаль молодым человеком приехала ее наставлять на путь истинный. А узнав, что будущий зять советский военный разведчик, на два часа заперлась в комнате, после чего, выйдя оттуда, подвела черту своим переживаниям, сказав: «Это наши русские корни дают о себе знать. Ведь, начиная с твоего предка, который первым женился на русской еще во времена царя Петра, у нас постоянно были смешанные браки. Правда, я думала, что теперь, после революции, эта традиция прервется, но от судьбы, как видно, не уйдешь… Ладно, давай рассказывай, чем же тебя покорил этот русский».
