Я уже не слушал. Пальцы разорвали конверт. К счастью, писали свинцовым карандашом. От чернил давно осталось бы лишь грязное пятно…
…Все исчезло. Я видел лишь серую бумагу и неровные строчки, еле заметные, словно исчезающие. «Франсуа! Бог защитит вас, Франсуа…»
«Франсуа! Бог защитит вас, Франсуа! Сегодня в газете я прочла, что вы убиты. Не знаю, кому пишу – живому или мертвому, и кто я – ваша жена или вдова. Вы поклялись, что не бросите меня – меня и наших девочек. Они уже все понимают! Сегодня Луиза спросила: «Правда, что папа не вернется? Папа умер?» Что я ей могу ответить? Что?! Я уже устала молиться, Франсуа! Как Господь может вам помочь, если вы сами не хотите этого? Вы думаете о Франции, о Короле – но кто подумает о нас? Я знаю, вы сдержите клятву – даже если вас уже нет в живых. Но я не могу больше ждать. Вчера к нам приходили с обыском. Господин Молье советует немедленно уехать. Куда? В этом проклятом городе нет убежища для семьи маркиза де Руаньяка…»
Я закрыл глаза. Я слышал ее голос, ее крик. Ответить нечего – я бросил их, бросил средь Дантова ада. Что толку, если я все же вернулся? Поздно, поздно…
«Мой долг – остаться здесь и дождаться вас. Дождаться или погибнуть, ибо я поклялась быть с вами в горе и в радости, пока смерть не разлучит нас. Один Господь знает, не случилось ли это. Но я не верю, не смею верить в вашу смерть, муж мой, и знаю, что должна остаться. Но есть еще наши дочери. Вы знаете – «синие» не щадят даже детей…»
Да, я знал. «Синие» не щадят детей. Но кого щадили мы, солдаты Святого Сердца? Мы мстили врагу, они – защищали Единую и Неделимую. Классовая борьба, как выразился гражданин Тардье…
«…Поэтому я решила жить. Не ради себя – ради наших дочерей. Сегодня я получила американский паспорт и уезжаю в Бордо, чтобы отплыть в Бостон. Почему мы не сделали это вместе? Ведь вы кавалер ордена Цинцината, вас знает господин Вашингтон, мы могли уехать еще год назад! Но сейчас – поздно. Прощайте…»
Вот и все… Вот и все… То, что не давало сгинуть, исчезнуть навсегда, раствориться в сером тумане… Но письмо еще не дочитано…
«…Прощайте, и да пребудет с вами Господь, муж мой! Я никогда не лгала вам и не лгу сейчас. Одинокой женщине с детьми трудно уцелеть среди этого ужаса. Там, за океаном, мне не на кого будет опереться, и ради наших детей я согласилась сделать то, за что вы никогда меня не простите, и сама я тоже никогда себе не прощу. Я согласилась развестись с вами и принять предложение мистера Гарриса, негоцианта из Виргинии. Он сам взялся оформить нужные бумаги. Увы, законы нашей страны теперь позволяют даже это! Больше писать не могу. Прокляните меня, Франсуа, и, если вы живы, – живите долго! А если эти негодяи все-таки убили вас – найдите покой на Небесах, которого так не хватало нам с вами на этой проклятой земле. Люблю вас! Ваша Жанна де Руаньяк…»
Грязный измятый листок выскользнул из рук. Моей жене не в чем упрекнуть себя. И мистер Гаррис из Пенсильвании мог не трудиться, оформляя развод «гражданки Руаньяк». Она писала мертвецу – и мертвец получил письмо. Мы клялись быть вместе, пока смерть не разлучит нас. И нас разлучила смерть – смерть по имени Бротто. Но Жанна ошиблась – даже теперь я не могу найти покоя…
– Ну я пошел за доктором, – донесся откуда-то издалека детский голос. – Только вы, гражданин Деревня, без меня часом не помрите!.. Эй, эй! Бросьте! Вы чего?!
Я смог открыть глаза. Смог встать. Хватило сил щелкнуть перепуганного мальчишку по стриженому затылку.
– Пойду. Скажешь Шарлю, чтобы нашел Пьера Леметра. Он академик, живет на улице д'Орсе…
Я оглядел расплывавшуюся в глазах комнату и аккуратно положил на стол бланки приказов.
– Это – тоже Леметру. Улица д'Орсе, не забудь…
– Стойте! Стойте! – Худые ручонки вцепились, не отпуская, и мне пришлось найти силы, чтобы разжать их и погладить мальчишку по голове. Хорошо бы, чтоб он выжил. Выжил – и никогда не брал в руки мушкета. Ни под белым знаменем, ни под красным…
Полутьма подъезда внезапно сменилась угольной чернотой. Ничего не видя, я брел вниз по ступеням, спускаясь все ниже, и с каждой минутой сердце билось спокойнее, холод отпускал, легче становилось на душе. Мой путь подходил к концу. Там, за дверью…
Там, за дверью, вместо вечернего сумрака, прорезаемого тусклым светом масляных фонарей, в лицо мне ударил свет – безжалостный дневной свет, сорвавший последние покровы, милосердно наброшенные кем-то на мою окровавленную память. Я увидел огромную площадь, окруженную старинными домами. Черная толпа обступает высокий эшафот…
Черная толпа обступает высокий эшафот. Брат стоит у самого края в белом солдатском мундире, на котором алеет знак Святого Сердца. Он – последний, все остальные – и Жан Пелисье, и малыш Ри Шенон, и старый рубака капитан Гронемаль – уже мертвы. Толпа ревет, громко бьют барабаны, а кто-то в первом ряду что есть силы размахивает проклятым трехцветным флагом. Звери ликуют, воют от восторга. Еще бы! Сейчас на глазах у взбешенных нелюдей погибнет Руаньяк – тот, кто четыре месяца не пускал убийц в Лион, кто осмелился бросить вызов трехцветной чуме, кто грозил санкюлотскому Парижу…
Брат не смотрит по сторонам. Его глаза устремлены ввысь, в безоблачное небо. Александр спокоен, бледные губы еле заметно шевелятся – он верит, что Тот, Чье Сердце пламенеет на его мундире, не оставит раба Своего в страшный час. Он спокоен и потому, что знает – я жив, меня нет на эшафоте, и вскоре вся Франция – и друзья, и враги – услышат, что маркиз Руаньяк жив, жива армия Святого Сердца, и борьба, наша борьба, продолжается. «Кто-то из нас должен выжить, Франсуа! Назло им! Назло этим убийцам!» Точно так же полгода назад на эшафоте погибли наши отец и мать – не покорившиеся, не пожелавшие ползать на брюхе перед убийцами. Я смотрю на брата, и глаза мои сухи. Уже десять веков Руаньяки служат Франции. Наш пращур погиб при Азенкуре, дед сложил голову под Росбахом. Прощай, Александр! Я отомщу! За тебя. За всех…
Косой нож – серый, в темных пятнах крови – падает вниз. Над площадью стоит рев, но я не слышу ничего, ничего не вижу – кроме эшафота и пятен крови на темной стали. Вот и все… Надо уходить, благо во внутреннем кармане камзола лежит страшный документ, который я только что забрал у предателя и негодяя Шалье. Шалье тоже мертв, как и его безумный кузен, как мой брат, как Жан Пелисье, как тысячи и тысячи других. Но сотни тысяч, те, что еще не погибли, – разве их минует эта участь? Ведь я жив, сейчас я покину обреченный город, чтобы мстить – убивать, убивать, убивать, пока не будет брошен в канаву труп последнего «синего». И только тогда…
И только тогда… И вдруг я понимаю – конца не будет. Вырастут дети – те, кто не умрет с голоду, кого не убьем мы и не убьют они. Дети вырастут – и все начнется сначала. Кровавая волна поднимется до самых Небес, и те, последние, кому доведется погибнуть, проклянут нас, начавших это. И в этот миг, страшный миг прозрения, я понимаю, что должен уйти…
Еще не стихли вопли, толпа еще гудит, с трудом приходя в себя от радости, еще мечется над площадью трехцветный штандарт, когда я срываю треуголку с ненавистной кокардой и кричу – громко, чтобы слышали все – и живые, и мертвые: «Да здравствует Король! Да здравствует Король!..» Это – пароль, пропуск в Никуда, на черную плешь равнины Бротто, где Смерть откроет мне свое имя…
