Верити ощупью зажгла свечу и вышла из комнаты. В коридоре остановилась, не зная, куда идти.
Несчастный снова вскрикнул, затем вопли сменились рыданием. Они доносились из конца коридора. Натянув халат на голое тело, она направилась в комнату, в которой скрывалась от герцога прошлой ночью.
Она тихонько открыла дверь в скромную комнатку с узкой постелью и не обнаружила в ней никакого слуги, нарушавшего ночной покой.
Вместо слуги она увидела герцога Кайлмора.
Она стояла на пороге, и ненависть черным потоком душила ее. Человека с такой злой душой должны преследовать кошмары. Если в мире есть справедливость, он никогда не будет знать покоя.
Длинное худощавое тело словно в лихорадке металось по постели, как будто герцог сражался с каким-то невидимым врагом. Сбитые простыни опутывали его, молча свидетельствуя о борьбе. Грудь у него была обнажена, и пот струился по его белой коже, слегка прикрытой черными волосами.
Герцогу снятся плохие сны. Какое ей до этого дело? Он похитил ее и жестоко обращался с ней. Совесть не дает ему покоя.
Верити повернулась, собираясь уйти. Пусть он сгниет в своих мучениях. Пусть боль в этом мире предскажет ему, какая боль ожидает его в аду, куда он, бесспорно, попадет.
За ее спиной раздался тихий стон. Верити задержалась, ей не хотелось слышать глубокую скорбь, звучавшую в этом стоне, но она была не в силах преодолеть себя.
Верити выпрямилась. Нет, она должна быть жестокой, такой же жестокой, как и сам Кайлмор. Ее страх, ее мольбы и ее сопротивление никогда не останавливали его, он брал все, чего хотел. Так почему она должна беспокоиться, если грехи преследуют его во сне?
Страдание врага было ее единственной местью.
Кайлмор начал биться в судорогах, кровать громко заскрипела. Верити пыталась почувствовать радость от его страданий, но что-то, что было сильнее ее напрасной мечты о возмездии, помешало ей уйти.
Медленно и неохотно она повернулась. На этот раз не удержалась и подошла ближе. Он лежал на спине, раскинув руки и ноги, готовясь к воображаемому нападению. Она убеждала себя, что ей хочется насладиться его горестным положением, пока он находится во власти воображения и не может угрожать ей.
Но когда свет свечи упал на спящего герцога, Верити поняла, что ей совсем не хочется над ним смеяться.
Сейчас перед ней был не тот надменный аристократ, которого она знала в Лондоне, и даже не жестокий тиран, похитивший ее. Перед нею был человек, доведенный мучениями почти до безумия.
Он тряс головой с мокрыми от пота волосами, как будто в отчаянии отрицая что-то. Он шумно дышал, мощная грудь вздымалась, и каждый вдох давался ему с трудом.
Вопреки всему, вопреки своему желанию ненавидеть его сердце Верити сжималось от жалости. Она не могла допустить, чтобы человеческое существо, даже заслуживающее презрения, страдало тай, как, очевидно, страдал герцог.
– Ваша светлость, – тихо позвала она, наклоняясь к нему и нерешительно касаясь его голого плеча. – Ваша светлость, вам снится плохой сон. Проснитесь.
Он резко отдернул плечо, как будто ее прикосновение обожгло его. Но по-прежнему крепко спал, оставаясь во власти своих кошмаров.
Она осторожно встряхнула его.
– Ваша светлость, проснитесь.
Он поднял руку, схватил ее за запястье, синие глаза широко раскрылись. Он удивленно посмотрел на нее затуманенным взором, как смотрел бы растерявшийся ребенок. И она неожиданно представила его маленьким мальчиком.
Но он со всей силой взрослого человека сжимал ее хрупкое запястье.
– Кто это? – прохрипел он, глядя на нее невидящим взглядом.
Она сомневалась, что он окончательно проснулся. Страшный сон все еще не выпускал его из своих когтей.
– Кайлмор, это я. – Она попыталась вырвать руку, проклиная собственную глупость, заставившую ее подойти так близко.
Неужели она ничему не научилась?
Казалось, он ее не слышал, потому что притянул к себе. Он заставил ее наклониться над ним, ее распушенные волосы упали на его обнаженную грудь.
– Кто это? – снова спросил он.
– Это Верити.
В комнате было тихо, слышалось лишь его тяжелое дыхание. Он нерешительно поднял руку и взял прядь ее волос. В этом жесте было что-то похожее на нежность.
– Черный шелк, – с удивлением, хрипло прошептал он. И затем более резко повторил: – Верити? Это ты?
– Мне больно, Кайлмор, – решительно сказала она, надеясь разогнать ядовитый туман в его голове.
Он взглянул на свою руку, с силой сжимавшую ее запястье.
– Прошу прощения. – И тут же отпустил ее.
Верити следовало бы воспользоваться этим и убежать в свою комнату, но она все не могла уйти.
Он приподнялся, опершись на подушки, и огляделся, словно не вполне понимая, где находится.
– Верити, – сказал он почти обычным голосом. – Что ты здесь делаешь?
Она потерла запястье.
– Вы кричали во сне. Я зашла посмотреть, все ли с вами в порядке.
– Просто дурной сон, – небрежно сказал он, но не смог ее обмануть.
Это был не просто дурной сон. Его ужасающие крики все еще звучали в ее ушах. И он плакал. Она никогда не думала, что жестокий герцог способен на слезы, но сейчас убедилась в сбивчивости своих мыслей.
– Иди спать, – сказал он так, словно отпускал слугу в своем великолепном лондонском доме. – Обещаю больше не нарушать твой покой.
Она не могла пропустить мимо ушей это разрешение.
С каждой секундой он снова становился самим собой. А обычный Кайлмор был опасен, это она знала по своему горькому опыту. Верити взяла свою свечу и потихоньку направилась к двери. Краем глаза она видела его, но старалась не замечать, как дрожат его руки, поправляющие волосы. Он не смотрел на нее.
– Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, – ответила она, наверное, ей лишь послышалась грустная нотка в его голосе.
На пороге Верити внезапно оглянулась и увидела безысходную скорбь на его прекрасном лице. Кайлмор, кажется, собирался просидеть так всю оставшуюся ночь.
Впервые раковина его самоуверенности дала трещину и приоткрылась, и Верити рассмотрела герцога лучше, чем когда-либо. Его лицо казалось изможденным, а чудные губы были плотно сжаты от боли.
Проклиная себя за невероятную глупость, Верити вернулась в комнату и остановилась около кровати.
– Принести вашей светлости что-нибудь? Бокал вина? Что-нибудь из кухни?
Он пристально смотрел на нее потухшими синими глазами, и она старалась не замечать в них одиночества, такого же горького, как и ее одиночество.
