Он рассмеялся. Не мог не рассмеяться.
– Сорайя тоже не была увядающей фиалкой. Память изменяет тебе, mo leannan.
– Перестаньте, говоря со мной, употреблять эти непонятные иностранные слова. – Его насмешки еще больше рассердили Верити.
– Здесь английский – иностранный, mo cridhe. – Он наклонился и поцеловал блестящую корону ее волос.
– Как пожелаете, ваша светлость, – тупо произнесла Верити.
Она тряхнула головой, освобождаясь от его рук. Он немного постоял позади нее, затем заходил взад и вперед по комнате.
– Черт бы тебя побрал, ты не переиграешь меня. Сколько бы ты ни дулась, ты не сделаешь меня своей игрушкой. – Всю жизнь он боролся со своекорыстными интригами своей матери.
Будь он проклят, если смирится с подобными манипуляциями своей любовницы.
– Как пожелаете, ваша светлость.
Она пренебрегла его просьбой оставить волосы в покое. Доставлять ему удовольствие она явно не собиралась. Чем сильнее он нервничал, тем более невозмутимой казалась она.
Закончив закалывать шпильками массу роскошных волос, Верити с холодным и отчужденным выражением лица повернулась и посмотрела на него.
– Чего теперь пожелает ваша светлость?
Это был голос Сорайи, и он ненавидел его. Кайлмор сдержал свой язвительный ответ. Он разглядел, что она скрывает под своей невозмутимостью. От того, что он увидел, до боли сжалось холодное сердце.
Боже, он обидел ее. Это было невыносимо.
Он клялся, что ничего больше не заставит ее страдать. Он клялся в этом своей жизнью.
Эта минута показала, чего стоила его клятва.
Чтобы избавить ее от страданий, он навредит себе, навредит другим. Он будет драться, лгать, воровать, убивать. Он сделает все.
Но не признает своего позора.
Проклятие, ничто не стоило этого.
Она не стоила этого.
Он схватил рубашку и через голову натянул ее на себя. Затем, развернувшись на каблуках, направился к двери. Пусть эта девка дуется, что не добилась своего. Когда они вернутся в Лондон, он купит какую-нибудь хорошенькую безделушку, чтобы смягчить удар.
Кайлмор остановился на пороге. О Господи, как он обманывал себя.
Сорайю удовлетворили бы такие подачки. Верити мог бы удовлетворить только подарок, дороже самого драгоценного бриллианта.
Верити была нужна его трепещущая, жалкая, ранимая душа.
Нет. Пусть убирается к черту. Он не мог этого сделать.
Но что значила его гордость, если он сделал ее несчастной?
Ничего. Меньше крохотной пылинки.
Но она станет презирать его, если он расскажет правду о своем детстве.
После чуда, свершившегося прошлой ночью, храбрость покидала его при мысли, что она снова станет презирать его. Он медленно подошел к окну и сквозь решетку посмотрел на залитую дождем долину.
– Мадам, я расскажу об этом, но это будет единственный раз.
Его голос звучал глухо.
Кайлмор ожидал, что она что-то скажет, может быть, подбодрит его. Но Верити продолжала молчать, хотя он чувствовал, что она не сводила глаз с его спины.
Он впился рукой в оконную раму.
– Мой отец, шестой герцог, был развратником, пьяницей и наркоманом. Он отравлял себя еще со школьных лет и постепенно, но неуклонно сходил с ума. Моя мать поселила его в этой долине, чтобы избежать скандала.
Он помолчал, давая Верити возможность выразить подобающие случаю удивление, отвращение или даже недоверие.
Она ничего не сказала. Может быть, он уже повергнул ее в такой шок, что она лишилась дара речи? Худшее еще было впереди.
Ему хотелось бы больше ничего не рассказывать.
Но он взял себя в руки и продолжил:
– В окружение отца входили Хэмиш, двенадцатилетняя любовница по имени Люси. И сын. Отец, чтобы досадить моей матери, решил отобрать у нее наследника. – Кайлмор по-прежнему говорил безжизненно и глухо. – Он никогда не понимал свою жену. Он ненавидел ее, но никогда не понимал.
Хотя все это казалось далеким прошлым, Кайлмор говорил быстро, без проявления каких-либо чувств, ибо боль и страх все еще жили в нем.
Он больше ничего не видел за окном.
Вместо залитой дождем долины перед его глазами вставали долгие темные ночи унижений и заточения в этом доме. Длинные темные ночи, которые коварная память превращала в одну бесконечную ночь. Кайлмор глубоко и судорожно вздохнул, готовясь рассказать остальное.
– Когда наступал приступ безумия, а они все усиливались и усиливались, он становился буйным. Он был угрозой для всех, кто находился рядом, но питал особую, злобную ненависть ко мне. Вероятно, потому, что я был так похож на мать. Он пытался убить меня.
Кайлмор помолчал, воспоминания жалили его как ядовитые змеи. С горечью в голосе он продолжал.
– Он умер на руках Люси, когда мне было семь лет. Несчастная маленькая шлюшка не знала, что его отвратительные болезни через год прикончат и ее. После смерти отца мать отправила меня в Итон, а сама выгнала, арендаторов, обрекая их на голод или эмиграцию.
Он снова умолк. Конечно, теперь Верити выскажет что-нибудь. Возмущение, сочувствие. Даже насмешку. Но напряженное молчание продолжалось.
Может быть, она радовалась, видя, как низко он пал. Его мать смаковала бы такую минуту. Она сделала целью своей жизни растоптать его гордость и превратить сына в творение своих рук.
Матери это так и не удалось. Но Верити могла уничтожить его одним словом.
Видит Бог, он так устал притворяться великим герцогом Кайлмором. Он находил некоторую свободу в том, что признавал правду, скрытую за фальшивым величием.
Молчание продолжалось.
Что это с ней? Почему, черт побери, она ничего не говорит? Ведь его трагическая исповедь заслуживала какого-то отклика.
Порыв ветра бросил струи дождя на оконное стекло.
Какой смысл прятаться? Он должен посмотреть на нее. Он уже не тот испуганный ребенок, каким был когда-то в этой долине.
Поворачиваясь, он едва осмелился взглянуть на нее. Что он увидит на ее лице? Презрение? Жалость? Торжество?
Или, хуже, равнодушие?
Верити по-прежнему сидела у туалетного столика. Кайлмор заставил себя посмотреть ей в глаза.
И наконец понял ее молчание.
Не веря своим глазам, он вглядывался в ее прекрасное лицо. Глаза Верити были полны печали, и слезы блестели на ее щеках.
– О, мой дорогой, – дрогнувшим голосом сказала она.
