Она отпустила стул и обхватила себя руками. Стоя перед ним в своем дешевом, одолженном у горничной платье и сюртуке, который был слишком великей, она должна была бы выглядеть смешно. Но ее красота светила ему как маяк, и от этой красоты у него перехватило дыхание.
— Вы хотели умереть, — произнесла она с болью и гневом.
Он сжал губы.
— Поверьте, смерть была бы для меня избавлением. Но я был слишком упрям для того, чтобы убить себя сам и доставить удовольствие своим мучителям, утвердив их в мысли, что они меня одолели. И, несмотря на всю ту боль, которую они мне причиняли, они все же не прикончили меня.
Чариз вскинула голову и упрямо посмотрела ему в глаза. В голосе ее появилась неожиданная жесткость.
— Итак, вы все же были героем.
Нет, никакой он не герой. Герой никогда не молит своих мучителей о пощаде. Герой никогда не призывает смерть, чтобы избавиться от боли. Герой никогда не поддастся дьяволам, которые живут в его сознании.
— Нет, я не был чертовым героем.
— Потому что вы сказали набобу то, что он хотел узнать.
— Поверьте мне, держать рот на замке было пределом моего мужества. Когда люди из компании наконец вытащили меня из той ямы, я лопотал как сумасшедший.
Она хотела что-то возразить ему, но, слава Богу, она не стала с ним спорить. Лицо ее было напряжено.
— И пытки стали причиной того, что вы не можете… ни к кому прикасаться?
Он встретил ее ищущий взгляд и решил, что он зашел слишком далеко, чтобы что-то утаивать. Он обхватил себя руками в бессильной попытке скрыть дрожь.
— Мы были скованы одной цепью в яме, и так нас там и оставили.
Вначале он решил, что Чариз его не поняла. Слава Богу. Но потом увидел, как она побледнела.
— Все трое?
Он замер. Проклятие. Зачем он выложил ей всю правду? Почему он не придумал какую-нибудь историю о кратковременном задержании с последующим спасением?
Но он не мог смотреть ей в глаза и лгать.
— Да, — выдавил он из себя.
Он пытался затолкать обратно воспоминания о том, как месяц за месяцем проводил в одной связке с разлагающимися трупами. Жаркие влажные месяцы индийского лета. Как терпел невыносимый холод зимой.
В глазах Чариз был ужас. И сочувствие, которое ранило его гордость.
И потому что ему была невыносима сама мысль о том, что она представит и сотую часть того, через что он прошел, он заговорил быстро:
— Для меня было почти облегчением, когда набоб выставлял меня на всеобщее посмешище. Ему нравилось держать у себя пленного сахиба, от которого несло мертвечиной и который едва мог прикрыть свою наготу. Я служил любимым развлечением для его сановников, пока вонь не стала такой сильной, что даже он не смог ее выносить.
— Как вам удалось спастись? — хрипло спросила она.
— Британские войска свергли набоба. Акаш вошел в Рангапинди с наступающими войсками. Он знал, что, если я жив, то искать меня надо во дворце. Он нашел меня на самом нижнем ярусе темницы набоба.
— Да благословит Бог Акаша, — прошептала она, на миг закрыв глаза, словно произнесла молитву.
— Я горел в лихорадке, я едва мог ходить, я был наполовину безумен.
Больше, чем наполовину. Он много времени провел в убеждении, что его спасение лишь очередная фантазия, рожденная горячкой.
Чариз нахмурила лоб. Голос ее стал сильнее, хотя от избытка эмоций она говорила чуть хрипло.
— С тех пор ваше здоровье улучшилось.
— Я могу ходить и говорить, не опасаясь опозориться. Это можно считать достижением.
Он отругал себя за невольно прорвавшийся сарказм. Не ее вина в том, что он стал развалиной.
Он вновь подошел к камину. Ее удрученно-мрачное лицо освещало пламя. В глазах появились незнакомые тени. Тени, которые он наслал на нее. Он обозвал себя эгоистичным скотом. Надо было снять комнату, отоспаться, а ее оставить одну.
Беда в том, что он не мог без нее.
— Чариз, с тех пор как меня вызволили, прошел не один месяц.
Лучше пусть она посмотрит неприглядной правде в лицо, чем тешит себя надеждой на то, что он сможет когда-либо предложить ей себя цельного — здорового и телом, и душой. Со здоровым сознанием.
— Физическое здоровье мое поправилось, насколько это возможно. Но демоны в моей голове так и остались.
Чариз снова судорожно сглотнула.
— Вы верите в то, что никогда не дотронетесь до другого человека?
— Без трудностей — никогда.
Она не сдавалась.
— Тогда как вы намерены консуммировать наш брак?
Он напрягся. Атака последовала неожиданно. Он буквально клещами вытащил из себя ответ:
— Я должен. Я это сделаю. Я смогу.
Что-то в его лице, должно быть, насторожило Чариз.
— Гидеон, в чем дело?
Он отшатнулся, хотя она не приближалась к нему.
— Все нормально.
— Где вы были сегодня ночью?
— Я уже говорил вам. Я пил. И не сошелся во взглядах с парочкой хулиганов. Им досталось больше, чем мне, о чем я рад сообщить.
Она приблизилась к нему на шаг. Юбки ее шелестели. Господи, только бы она не дотрагивалась до него. Не сейчас.
— Это не все.
Гидеон чувствовал угрызения совести. Он боролся с абсурдным желанием признаться ей во всем и получить отпущение грехов. Хотя знал, что отпущения грехов ему не видать ни за этот грех, ни за другие, куда более тяжкие.
Чариз ждала от него ответа. Странно, он выдерживал мучительные допросы в Рангапинди, не проронив ни звука, но многозначительное молчание жены заставило его выложить свои тайны как на духу.
О, черт, почему бы ей не узнать о том, что он сделал сегодня? Возможно, так даже лучше. Пусть поймет, за какого труса она вышла замуж.
Он вытянулся во весь свой немалый рост, повернулся и посмотрел на нее сверху вниз.
— Я заплатил шлюхе, — хрипло сказал он.
Лицо ее потемнело от обиды, и он почувствовал отвращение к себе. На грани тошноты. Она отступила на несколько шагов. Она дрожала.
— Что… что вы с ней сделали? — спросила Чариз.
И тут от запальчивости его не осталось и следа. «Что я с ней сделал? Ничего».
— Я не мог. Я думал… — О Боже, как унизительно. Он сжал кулаки. — Я думал… я думал, что причиню вам боль, когда лягу с вами. Я думал, что если выпущу пар, то для вас все пройдет проще. Я бы скорее отдал свою жизнь, чем… чем причинил бы вам боль.
Господи, он заикался, как застенчивый школьник.
Он рискнул взглянуть на нее. Как ни поразительно, губы ее сложились в слабую улыбку, хотя взгляд оставался серьезным.
