Едва он сделал слабую попытку быть честным и независимым,
как на него сразу обрушилось государство в лице попечителя учебного округа
Смольянинова, а затем «общество» – в лице Файга, а когда он, для того чтобы
сохранить свободу и независимость, решил жить «трудами своих рук» и
зарабатывать свой хлеб «в поте лица», то оказалось, что и это тоже невозможно,
потому что этого не желает мадам Стороженко.
Большую часть времени Василий Петрович лежал на раскладушке.
Но теперь он уже не поворачивался лицом к стенке. Он лежал на спине, скрестив
на груди руки, и неподвижно смотрел в потолок, где сияли зеленые отражения
сада. Его челюсти были крепко стиснуты, и гневная морщина косо рассекала
красивый, лепной лоб.
На третий день утром тетя негромко, но довольно решительно
постучала в дверь его комнаты:
– Василий Петрович, на одну минуту.
Он вздрогнул, вскочил, сел на раскладушке:
– Что? Что вам угодно?
– Выйдите на террасу.
– Зачем?
– Есть важное дело.
– Прошу избавить меня от каких бы то ни было важных дел.
– Нет, я вас все-таки очень прошу.
В голосе тети Василий Петрович уловил какую-то новую,
серьезную интонацию.
– Хорошо, – глухо сказал он, – я сейчас.
Он привел себя в порядок, надел сандалии, сполоснул лицо,
причесал волосы мокрой щеткой и вышел на террасу, готовый ко всему самому
неприятному и унизительному.
Но вместо судебного пристава, околоточного, нотариуса или
чего-нибудь вроде этого он увидел довольно толстого, средних лет человека в
парусиновом пиджаке, по-видимому мастерового, который, держа в зубах маленький
кусочек сахару, пил чай из блюдца, поставленного на три пальца. По его
красному, распаренному лицу, побитому оспой, струился пот, и, судя по той
милой, дружеской улыбке, с которой на него смотрела тетя, это был очень хороший
человек.
– Вот, пожалуйста, познакомьтесь, – сказала тетя. – Это
Терентий Семенович Черноиваненко, с Ближних Мельниц, тот самый, у которого жил
Петя и стоит наша мебель.
– В общем, родной брат Гаврика, дружка вашего Петьки, –
сказал Терентий и, осторожно поставив блюдце на стол, протянул Василию
Петровичу свою большую, тяжелую руку. – Рад с вами познакомиться. Много о вас
наслышан.
– Вот как? – сказал Василий Петрович, присаживаясь к столу и
принимая свою обычную «учительскую» позу, то есть закладывая ногу на ногу и
покачивая в свободно откинутой руке пенсне на черном шнурке с шариком. –
Нуте-с, нуте-с, очень любопытно узнать, что именно вы обо мне слышали, в каком,
так сказать, роде?
– Да вот, как вы сначала не поладили с начальством из-за
графа Толстого, а потом не поладили с Файгом из-за дурака Ближенского, – со
вздохом сказал Терентий, – ну и так далее. Что ж, вы, конечно, поступили вполне
правильно, и мы вас за это можем только уважать.
Василий Петрович насторожился.
– Кто это «мы»? – спросил он.
Терентий добродушно усмехнулся:
– Мы, Василий Петрович, – это, стало быть, простые рабочие
люди. Ну народ, что ли…
Василий Петрович насторожился еще больше. В этих словах он
явно почувствовал «политику». Он с тревогой посмотрел на тетю, так как все это,
несомненно, была опять какая-то ее новая и, быть может, даже опасная фантазия.
Но тут он вдруг заметил на столе стопочку бумажных денег – зеленых трешек,
синих пятерок и розовых десяток, аккуратно разложенных и перевязанных нитками.
– Это что за деньги? – испуганно спросил он.
– Представьте себе, – со скромной улыбкой скрытого торжества
сказала тетя, – урожай черешни реализован, а это наша выручка.
– Шестьсот пятьдесят восемь рубликов чистой прибыли! –
сказал Терентий, потирая руки. – Так что вы теперь живете!
– Позвольте, – не веря своим глазам, воскликнул Василий
Петрович, – как же все это произошло? А лошади? А платформы? А… как это?..
Франко-привоз, что ли?
– Будьте спокойны, – сказал Терентий, – у нас фирма
солидная. Для хороших людей все можем достать: и лошадок, и платформы, и
упаковку. На то мы, как говорится, – пролетарии. Всё в наших руках, Василий
Петрович. Не так ли?
Хотя слово «пролетариат» и принадлежало к самым опасным
словам, от которых пахло уже не просто политикой, а самой настоящей революцией,
но оно было сказано Терентием так просто, так естественно, что Василий Петрович
принял его как должное, без малейшего внутреннего сопротивления.
– Так, значит, все это устроили вы? – спросил он, надевая
пенсне и глядя на Терентия повеселевшими глазами.
– Мы! – ответил Терентий с оттенком гордости и так же весело
посмотрел на Василия Петровича.
– Наш спаситель! – сказала тетя.
Затем она весьма подробно и с большим юмором стала
рассказывать, как происходила продажа черешни. Оказывается, черешню возили на
платформах по всему городу и продавали в розницу, и она имела громадный успех:
ее брали буквально нарасхват, иногда даже целыми корзинами, в особенности белую
и розовую; черная шла немного похуже.
– И вообразите себе, – говорила тетя, морща нос и блестя
глазами, – наш Павлик торговал лучше всех.
– Как? – нахмурился Василий Петрович. – Павлик торговал
черешней?
– Конечно, – сказала тетя, – все торговали. Вы думаете, я не
торговала? Я тоже торговала. Надела старую шляпку а-ля мадам Стороженко, села
на козлы рядом с возчиком и торжественно ездила по всем улицам. Ну, а разве
можно было удержать детей? Решительно все торговали: и Петя, и Мотя, и Марина,
и маленький Женька.
– Позвольте… – строго сказал Василий Петрович. – Мои дети
торговали на улицах города черешней? То есть я не вполне вас понимаю…
– Ах, боже мой, да очень просто: сидели на платформах,
ездили и кричали: «Черешня! Черешня!» Ведь надо же было кому-нибудь кричать. Вы
представляете, какое это было для них удовольствие! Но Павлик! Он меня
буквально потряс. Он кричал лучше всех. Вы знаете, я никогда не думала… У него
голос прямо как у Собинова. И такая артистическая манера, а главное, такое
тонкое понимание розничного покупателя… Он отлично знал, с кого надо
запрашивать, а кому уступать.
