вашим нижайшим слугою и вернейшим другом
Макаром Девушкиным.
P. S. Об одном прошу: отвечайте мне, ангельчик мой, как
можно подробнее. Я вам при сем посылаю, Варенька, фунтик конфет; так вы их
скушайте на здоровье, да ради бога обо мне не заботьтесь и не будьте в
претензии. Ну, так прощайте же, маточка.
Апреля 8-го.
Милостивый государь, Макар Алексеевич!
Знаете ли, что придется наконец совсем поссориться с вами?
Клянусь вам, добрый Макар Алексеевич, что мне даже тяжело принимать ваши
подарки. Я знаю, чего они вам стоят, каких лишений и отказов в необходимости
себе самому. Сколько раз я вам говорила, что мне не нужно ничего, совершенно
ничего; что я не в силах вам воздать и за те благодеяния, которыми вы доселе
осыпали меня. И зачем мне эти горшки? Ну, бальзаминчики еще ничего, а геранька
зачем? Одно словечко стоит неосторожно сказать, как, например, об этой герани,
уж вы тотчас и купите; ведь верно, дорого? Что за прелесть на ней цветы!
Пунсовые крестиками. Где это вы достали такую хорошенькую гераньку? Я ее
посредине окна поставила, на самом видном месте; на полу же поставлю скамейку,
а на скамейку еще цветов поставлю; вот только дайте мне самой разбогатеть!
Федора не нарадуется; у нас теперь словно рай в комнате – чисто, светло! Ну, а
конфеты зачем? И право, я сейчас же по письму угадала, что у вас что-нибудь да
не так – и рай, и весна, и благоухания летают, и птички чирикают. Что это, я
думаю, уж нет ли тут и стихов? Ведь, право, одних стихов и недостает в письме
вашем, Макар Алексеевич! И ощущения нежные, и мечтания в розовом цвете – все здесь
есть! Про занавеску и не думала; она, верно, сама зацепилась, когда я горшки
переставляла; вот вам!
Ax, Макар Алексеевич! Что вы там ни говорите, как ни
рассчитывайте свои доходы, чтоб обмануть меня, чтобы показать, что они все
сплошь идут на вас одного, но от меня не утаите и не скроете ничего. Ясно, что
вы необходимого лишаетесь из-за меня. Что это вам вздумалось, например, такую
квартиру нанять? Ведь вас беспокоят, тревожат; вам тесно, неудобно. Вы любите
уединение, а тут и чего-чего нет около вас! А вы бы могли гораздо лучше жить,
судя по жалованью вашему. Федора говорит, что вы прежде и не в пример лучше
теперешнего жили. Неужели ж вы так всю свою жизнь прожили, в одиночестве, в
лишениях, без радости, без дружеского приветливого слова, у чужих людей углы
нанимая? Ах, добрый друг, как мне жаль вас! Щадите хоть здоровье свое, Макар
Алексеевич! Вы говорите, что у вас глаза слабеют, так не пишите при свечах;
зачем писать? Ваша ревность к службе и без того, вероятно, известна начальникам
вашим.
Еще раз умоляю вас, не тратьте на меня столько денег. Знаю,
что вы меня любите, да сами-то вы не богаты… Сегодня я тоже весело встала. Мне
было так хорошо; Федора давно уже работала, да и мне работу достала. Я так
обрадовалась; сходила только шелку купить, да и принялась за работу. Целое утро
мне было так легко на душе, я так была весела! А теперь опять все черные мысли,
грустно; все сердце изныло.
Ах, что-то будет со мною, какова-то будет моя судьба! Тяжело
то, что я в такой неизвестности, что я не имею будущности, что я и
предугадывать не могу о том, что со мной станется. Назад и посмотреть страшно.
Там все такое горе, что сердце пополам рвется при одном воспоминании. Век буду
я плакаться на злых людей, меня погубивших!
Смеркается. Пора за работу. Я вам о многом хотела бы
написать, да некогда, к сроку работа. Нужно спешить. Конечно, письма хорошее
дело; все не так скучно. А зачем вы сами к нам никогда не зайдете? Отчего это,
Макар Алексеевич? Ведь теперь вам близко, да и время иногда у вас выгадывается
свободное. Зайдите, пожалуйста! Я видела вашу Терезу. Она, кажется, такая
больная; жалко было ее; я ей дала двадцать копеек. Да! чуть было не забыла:
непременно напишите все, как можно подробнее, о вашем житье-бытье. Что за люди
такие кругом вас, и ладно ли вы с ними живете? Мне очень хочется все это знать.
Смотрите же, непременно напишите! Сегодня уж я нарочно угол загну. Ложитесь
пораньше; вчера я до полночи у вас огонь видела. Ну, прощайте. Сегодня и тоска,
и скучно, и грустно! Знать, уж день такой! Прощайте.
Ваша Варвара Доброселова.
Апреля 8-го.
Милостивая государыня, Варвара Алексеевна!
Да, маточка, да, родная моя, знать, уж денек такой на мою
долю горемычную выдался! Да; подшутили вы надо мной, стариком, Варвара
Алексеевна! Впрочем, сам виноват, кругом виноват! Не пускаться бы на старости
лет с клочком волос в амуры да в экивоки… И еще скажу, маточка: чуден иногда
человек, очень чуден. И, святые вы мои! о чем заговорит, занесет подчас! А что
выходит-то, что следует-то из этого? Да ровно ничего не следует, а выходит
такая дрянь, что убереги меня, господи! Я, маточка, я не сержусь, а так досадно
только очень вспоминать обо всем, досадно, что я вам написал так фигурно и
глупо. И в должность-то я пошел сегодня таким гоголем-щеголем; сияние такое
было на сердце. На душе ни с того ни с сего такой праздник был; весело было! За
бумаги принялся рачительно – да что вышло-то потом из этого! Уж потом только
как осмотрелся, так все стало по-прежнему – и серенько и темненько. Всё те же
чернильные пятна, всё те же столы и бумаги, да и я все такой же; так, каким
был, совершенно таким же и остался, – так чего же тут было на Пегасе-то ездить?
Да из чего это вышло-то все? Что солнышко проглянуло да небо полазоревело! от
этого, что ли? Да и что за ароматы такие, когда на нашем дворе под окнами и
чему-чему не случается быть! Знать, это мне все сдуру так показалось. А ведь
случается же иногда заблудиться так человеку в собственных чувствах своих да
занести околесную. Это ни от чего иного происходит, как от излишней, глупой
горячности сердца. Домой-то я не пришел, а приплелся; ни с того ни с сего
голова у меня разболелась; уж это, знать, все одно к одному. (В спину, что ли,
надуло мне.) Я весне-то обрадовался, дурак дураком, да в холодной шинели пошел.
И в чувствах-то вы моих ошиблись, родная моя! Излияние-то их совершенно в
другую сторону приняли. Отеческая приязнь одушевляла меня, единственно чистая
отеческая приязнь, Варвара Алексеевна; ибо я занимаю у вас место отца родного,
по горькому сиротству вашему; говорю это от души, от чистого сердца,
по-родственному. Уж как бы там ни было, а я вам хоть дальний родной, хоть, по
пословице, и седьмая вода на киселе, а все-таки родственник, и теперь ближайший
родственник и покровитель; ибо там, где вы ближе всего имели право искать
покровительства и защиты, нашли вы предательство и обиду. А насчет стишков
скажу я вам, маточка, что неприлично мне на старости лет в составлении стихов
упражняться. Стихи вздор! За стишки и в школах теперь ребятишек секут… вот оно
что, родная моя.
Что это вы пишете мне, Варвара Алексеевна, про удобства, про
покой и про разные разности? Маточка моя, я не брезглив и не требователен,
никогда лучше теперешнего не жил; так чего же на старости-то лет
привередничать? Я сыт, одет, обут; да и куда нам затеи затевать! Не графского
рода! Родитель мой был не из дворянского звания и со всей-то семьей своей был
беднее меня по доходу. Я не неженка! Впрочем, если на правду пошло, то на
старой квартире моей все было не в пример лучше; попривольнее было, маточка.
Конечно, и теперешняя моя квартира хороша, даже в некотором отношении веселее
и, если хотите, разнообразнее; я против этого ничего не говорю, да все старой
жаль. Мы, старые, то есть пожилые люди, к старым вещам, как к родному чему,
привыкаем. Квартирка-то была, знаете, маленькая такая; стены были… ну, да что
говорить! – стены были, как и все стены, не в них и дело, а вот воспоминания-то
обо всем моем прежнем на меня тоску нагоняют… Странное дело – тяжело, а
воспоминания как будто приятные. Даже что дурно было, на что подчас и досадовал,
и то в воспоминаниях как-то очищается от дурного и предстает воображению моему
в привлекательном виде. Тихо жили мы, Варенька; я да хозяйка моя, старушка,
покойница. Вот и старушку-то мою с грустным чувством припоминаю теперь! Хорошая
была она женщина и недорого брала за квартиру. Она, бывало, все вязала из
лоскутков разных одеяла на аршинных спицах; только этим и занималась. Огонь-то
мы с нею вместе держали, так за одним столом и работали. Внучка у ней Маша была
– ребенком еще помню ее – лет тринадцати теперь будет девочка. Такая шалунья
была, веселенькая, все нас смешила; вот мы втроем так и жили. Бывало, в длинный
зимний вечер присядем к круглому столу, выпьем чайку, а потом и за дело
примемся. А старушка, чтоб Маше не скучно было да чтоб не шалила шалунья,
сказки, бывало, начнет сказывать. И какие сказки-то были! Не то что дитя, и
толковый и умный человек заслушается. Чего! сам я, бывало, закурю себе
трубочку, да так заслушаюсь, что и про дело забуду. А дитя-то, шалунья-то наша,
призадумается; подопрет ручонкой розовую щечку, ротик свой раскроет хорошенький
и, чуть страшная сказка, так жмется, жмется к старушке. А нам-то любо было
смотреть на нее; и не увидишь, как свечка нагорит, не слышишь, как на дворе
подчас и вьюга злится и метель метет. Хорошо было нам жить, Варенька; и вот
так-то мы чуть ли не двадцать лет вместе прожили. Да что я тут заболтался! Вам,
может быть, такая материя не нравится, да и мне вспоминать не так-то легко,
особливо теперь: время сумерки. Тереза с чем-то возится, у меня болит голова,
да и спина немного болит, да и мысли-то такие чудные, как будто и они тоже
болят; грустно мне сегодня, Варенька! Что же это вы пишете, родная моя? Как же
я к вам приду? Голубчик мой, что люди-то скажут? Ведь вот через двор перейти
нужно будет, наши заметят, расспрашивать станут, – толки пойдут, сплетни
пойдут, делу дадут другой смысл. Нет, ангельчик мой, я уж вас лучше завтра у
всенощной увижу; это будет благоразумнее и для обоих нас безвреднее. Да не
взыщите на мне, маточка, за то, что я вам такое письмо написал; как перечел,
так и вижу, что все такое бессвязное. Я, Варенька, старый, неученый человек;
смолоду не выучился, а теперь и в ум ничего не пойдет, коли снова учиться
начинать. Сознаюсь, маточка, не мастер описывать, и знаю, без чужого иного указания
и пересмеивания, что если захочу что-нибудь написать позатейливее, так вздору
нагорожу. Видел вас у окна сегодня, видел, как вы стору опустили. Прощайте,
прощайте, храни вас господь! Прощайте, Варвара Алексеевна.
